— А я не к тебе привязался! — Бирюка было не смутить. — Я к Запретным горам еду. Говорят, Сыдора там часто встречают. У нас, на северных отрогах, пещер много. Вот я и думаю — у него там лежбище. Это тебе не Ошмяны!
— Вот оно что! — протянул словинец.
— Ясное дело! А поскольку ты, пан рыцарь, как я уже понял, несчастья просто притягиваешь, встречи с хэврой Сыдора ты не минуешь.
У Годимира от услышанного челюсть отвисла. Вот те раз! Один недорыцарем кличет, другой песни про рыцаря-несчастье поет — издевается, третий и вовсе как приманку для беды использовать хочет. Хотел выругаться и прогнать Бирюка, но подумал… и махнул рукой.
Леший с ним. Как говорила одна панна в Стрешине, наперстница пани Марлены, хоть горшком назови, только в печь не ставь. Пускай едет. Во всяком случае, пригодится, если и в самом деле с Авдеем и его дружиной столкнемся.
Вот и поехали они вместе.
А в Яцев день, как говорится, после дождичка, саврасый и серый кони выехали на широкую вырубку посреди леса. Десятка три приземистых домов стояли, собравшись в кружок, отгораживаясь по околице крепкими тынами.
— Гнилушки! — торжественно провозгласил Ярош и засвистел веселую плясовую.
Въезжающих с севера в деревню конников гнилушчане, конечно же, сразу заметили. Не может укрыться появление двух новых людей в маленьком поселке, отстроенном на самой окраине королевства. Здесь нужно ухо востро держать. И разбойники, и людоеды, и нечисть всякая… Опять же, не ровен час, загорцы пожалуют. Их тут не любили. Сказывалась старинная вражда, едва ли не трехсотлетней давности. Тогда гости из-за Запретных гор немало крови пролили на зареченской земле, а сколько в неволю увели — и не сосчитать! Быть может, с тех самых времен в Заречье и паны, и кмети живут беднее, чем в Хоробровском королевстве или, к примеру сказать, в Полесье. Собственно, и горы начали Запретными называть именно тогда. Запрещали отцы детям, а деды внукам к ним приближаться. По прошествии мало не трех веков суть запрета забылась, да и сам он стерся из памяти людской. Поселенцы, охотники за пушниной, самоцветами, россыпным серебром снова начали отправляться на юг. Селились мелкими артелями и хуторами, рыли землянки и ладили времянки. Но из более-менее постоянных обиталищ людских Гнилушки были все же последними. Сюда даже наведывались три-четыре раза в год королевские сборщики подати, могли и стражу прислать для защиты от разбойников или набегов кровожадных пожирателей человечины с гор. Могли. Да вряд ли присылали. У короля и панов придворных забот полон рот.
Яроша здесь узнавали. Приветливо помахал рукой починяющий тын бородатый мужик. Стрельнули глазами две девки с ведрами в руках, зарумянились и нырнули в хлев.
— Частенько наведываешься? — усмехнулся Годимир.
— Случается. — Разбойник похлопал по шее коня и направил его к стоявшей на отшибе хате, крытой дранкой.
Селяне по большей части занимались своими делами. Поднимали головы на проезжающих, кивали приветливо и вновь возвращались к немудреным занятиям. Мало ли работы у кметей в середине лета? Тем паче, что пришел долгожданный Яцев день.
Нынче самый длинный день и самая короткая ночь, что следовало отпраздновать. По старинному обычаю и заречане, и словинцы, и полещуки знаменовали Яцев день возжиганием ритуальных костров и купанием в реках, что по поверьям предохраняло людей от всяческого зла, колдовства и недоброго глаза. Потому и назвали ночь, следующую за праздничным днем, — Водограевой ночью. Гуляние начинали с закатом солнца и не успокаивались до утра, а на рассвете сжигали белого петуха. Церковь весьма не одобряла подобные пережитки и боролась с ними по мере сил. Только в каждое село монаха не пришлешь. А с другой стороны, живущие на окраинах люди и так страдали от нежити и нечисти, зачем усугублять их трудности? Если сами верят, что омовение в проточной воде и прыжки через костер очищают тело и душу, дают силы противостоять злу, пускай тешатся сколько хотят. Церковники в Заречье и в королевствах на правом берегу Оресы не отличались излишней строгостью. Это воинствующие рыцари Ордена Длани Господней могли огнем и мечом изжить любую ересь. Или обычаи, показавшиеся ересью их гроссмейстеру…
От размышления Годимира оторвал знакомый голос:
— Явились, не запылились!
Уперев руки в бока, около покосившегося черного плетня стоял Олешек. Весь зипун в соломе — не иначе валялся чуть ли не до полудня. Безусое лицо слегка озабоченное и настороженное.
— Дождался, пан музыкант? — воскликнул Ярош, спрыгивая с саврасого.
— Ну, здравствуй, Олешек Острый Язык! — Рыцарь не смог сдержать улыбку, а руки сами потянулись обнять мариенбержца.
— Привез? — вместо приветствия подозрительно прищурился Олешек.
— Что привез? — не понял Годимир. Холодный и чужой тон шпильмана немного обидел его. Самую малость, но все же…
— Цистру мою привез?
— Да вон она, твоя бандура! — ткнул пальцем разбойник. — Распереживался!
— Не смей ее бандурой звать! — окрысился шпильман и шагнул к Годимиру, протягивая ладони.
Рыцарь осторожно, словно величайшую ценность, передал ему цистру, решив про себя — музыканты как дети, обижаться на них, по меньшей мере, глупо.
Олешек вцепился в инструмент, как оголодавший хватает краюху хлеба. Нежно провел пальцем по деке, придирчиво осмотрел гриф, сковырнул ногтем прилипшую травинку, протер рукавом. Уселся на перевернутое корыто. Тронул первую струну. Скорчил недовольную гримасу и схватился за колки.
За спиной музыканта Ярош развел руками и постукал себя по лбу. Не от мира сего, мол. Годимир вздохнул. Ясное дело, не от мира… А что поделаешь?
Они успели расседлать коней, протереть их мокрые спины висевшей тут же, на плетне, тряпкой, которая могла оказаться чем угодно — от потника до убруса[46]. Вскоре серый и саврасый бок о бок мирно хрустели соломой, насыпанной щедрой рукой Яроша. Не Бог весть какая еда, но не в привычках уставших коней перебирать харчами.
— Где Дорофей-то? — крикнул Бирюк, развешивая потники на длинной жердине.
— А? Что? Не мешай! — отмахнулся Олешек. Он сосредоточенно дергал струны одну за другой, прислушивался, крутил колки и снова трогал струны.
— Во дела! — усмехнулся, показывая выбитый зуб, лесной молодец. — Пойду поищу. Ты размещайся, пан рыцарь. Все едино Водограеву ночь тут пробудем…
Годимир и не подумал возражать. Почему бы не отдохнуть? Тем более что в ночь Яцева дня в путь пуститься рискнул бы разве что безумец. Вся нечисть выбирается из схоронов. Даже те, кто никогда никого не трогал и в остальные дни года старается держаться подальше от человека и его жилья, нынче ночью могут стать опасными. Лесовики и водяные, кикиморы и волколаки, ведьмы и колдуны, отбившиеся от сородичей навсегда и предающиеся в пустынных местах нечестивому ремеслу.
Леший «шалит» в лесу как никогда — может завести в чащобу и напугать там до смерти, а то и столкнуть с крутого яра. Водяницы вкупе с водяным так и норовят подстеречь одинокого путника… Да что там одинокого? Случалось, и целые обозы купеческие пропадали! Подстеречь, затащить в воду и утопить, сделать своим тайным полюбовником. Безобидная по причине полной слепоты змея-медянка на время Яцева дня и Водограевой ночи получает зрение и — где только силы берутся? — бросается на человека. Летит как стрела, может и насквозь пробить. Попадаются в лесу волки с бараньей головой и вепри с тремя хвостами. В зачарованную ночь звери обретают речь, деревья говорят между собою шелестом листьев и звонят в пучине озер утонувшие колокола. Правда, в последнее Годимир не верил. Так и не обязательно во все верить. Один купец из Басурмани тоже, говорят, не верил, что зимой с неба замерзшая вода может падать и на земле лежать, не таять. Поехал в Мариенберг как привык — в халате и феске. В первую же седмицу отморозил легкие и помер в страшном жару.
Как истинно верующий в Господа человек, Годимир не очень верил и в обереги, часть которых селяне собирали для защиты от нечисти во время Водограевой ночи, а другую часть в эту же ночь готовили на будущее. Например, в Бытковском воеводстве для защиты от нечистой силы кладут на подоконник крапиву, а в Заречье — молодые побеги липы. С той же целью у входа в избы и хлева ставят вырванные с корнем осинки. Болтают, мол, от волколаков осина защищает. И от вомперов. Как бы не так! От тех и других лучше доброй стали ничего не защищает. Но если людям угодно придумывать себе забавы для успокоения души, зачем же мешать? Вот и сегодня ночью обязательно найдутся чудаки, что отправятся рвать желтоголов и медвежьи ушки, богатенку и чернобыльник. Собранные травы засушат и развесят по хате — над окнами и дверью, по всем углам. Если кто заболеет, кинут пучок в очаг, чтоб наполнить ароматным дымом. Сожгут былинку-другую во время грозы, чтоб молния в дом не ударила. Кое-кто пытался приколдовывать помаленьку — присушить там жениха или, напротив, от соперницы отсушить.
46
Убрус — в старину нарядный головной убор, свадебная фата: головной платок, сложенный в виде треугольника, надеваемый поверх повойника.