Пэр чародей не знал, чем объяснить свое разочарование. Конечно, он не ждал изысканных манер и чтения Льемарта на языке оригинала от вчерашних купчих, но ожидал от богатейшего семейства Белокнежева (если не всего Дерагона!) чуточку большего. То, что он увидел, вызывало недоумение. Недоумение рождало непонимание. А непонимание вело к ошибкам.
Пэр Бурович терпеть не мог ошибки и совершенно не желал допускать их на своей службе.
Разумеется, девиц он проверил. У первой имелся неплохой дар, доставшийся от родного отца, который, она, судя по досье, и пестует в одной из чародейских академий. У второй – полное его отсутствие. Девицы не носили никаких артефактов, по крайней мере за последние сутки не пили никаких зелий и совершенно точно не пользовались иллюзиями. Первая время от времени поддерживала себя левитацией, но оно-то как раз и не вызывает подозрений – пэр Бурович удивился бы гораздо больше, сумей она носить всю тяжесть навешанных на нее драгоценностей без помощи чародейства. Нет, девицы совершенно точно настоящие, что и подтвердил мажордом, когда на вопрос о «юных барышнях» страдальчески скривил губы и дипломатично ответил, что большую часть времени панны пропадают на учебе. Хрупкая же служанка, тащившая куда-то огромную корзину с мокрым бельем, была не столь скупа на эмоции, рассказав, что «панна Елька на давешней декаде приказали ей кошака подати, зажаренныго в ананасах и петушиных гребешках, политым соусом из жемчугов молотых да пчелиного молочка, экзотики, грит, захотелося! Ох, и горевали мы по тому кошаку, пан, всем котам кот был, не кот – королевич котовий! А панна Белька самолично запороли на конюшне пришлого крысолова, когда мышку в будуаре увидали, но туточки он сам и виноватый же ж, рази нет?»
Пэр Бурович сам не знал, что он ищет. Каким-то шестым чувством он чуял подвох, но никак не мог понять, в чем он заключается. На всякий случай он проверил и слуг, но те были чисты.
Другой на его месте давно бы плюнул на все свои подозрения и уехал на заслуженный ужин, домой к любимой супруге, но не таков был пэр Бурович! Докопаться до истины он считал не просто своей обязанностью, нет – святым долгом! В конце концов, не для чушки с улицы невест ищет – самому королю!
Пройдя немного вперед, он присел на лавочку и принялся распутывать узел шарфа. Тот был совсем легкий, хлопковый, с красивой серебряной вышивкой под цвет форменного кителя, но все же не слишком хорошо сохранял больное горло от легкого ветерка. Надо бы сказать супруге, чтобы подобрала другой, потеплее. Да хоть шерстяной! Сумасшествие конечно носить шерсть в такую жару, но что не сделаешь, чтобы побыстрее прийти в форму. Эх, чаю бы горячего сейчас! С малиной!
Решив, что все-таки негоже пользоваться гостеприимством без ведома хозяев, пэр Бурович воровато (неприлично же!) высморкался в большой клетчатый платок, как вдруг до его ушей донеслось пение, да столь чистое и прекрасное, что он замер, успев лишь наполовину запихать платок в карман кителя.
Голос, несомненно, был женский. Послушав несколько секунд, Киржислав безошибочно узнал песню. «Пыль подлунного мира», баллада знаменитого ратлийского монаха-менестреля прошлого столетия – Аббона Горбатого. В монастырских хрониках Ратлии, получивших распространение примерно тогда же, рассказывалось, что голос его был столь же прекрасен, сколь ужасен его облик. Но песни знаменитого маэстро живы и любимы по сей день, правда, исполняются исключительно на ратлийском, его родном языке.
Правду писали об Аббоне или нет, пэр Бурович не знал. В чем он был точно уверен – столь прекрасного исполнения, столь чистого голоса и идеального произношения он не слышал еще ни разу. Неужели в поместье гостит какая-нибудь знаменитая исполнительница? На Королевский Отбор все равно планируется пригласить несколько менестрелей, следует узнать наверняка.
Помощник придворного чародея поднялся со скамьи и, как завороженный, пошел на голос.
Несколько шагов спустя, дорожка вильнула, выводя на открытое место, и пэру Буровичу открылось дивное зрелище. Посреди круглой мощеной площадки стояла белая мраморная беседка в ратлийском стиле – образующие круг колонны вместо стен, увитые цветами перила и непременная статуя мраморной девы в центре. Эти статуи заслуженно считались непревзойденными образцами позднего ратлийского искусства, олицетворяя невинность и изящество, воплощенные в камне. Но на этот раз красота мраморной девы меркла в сравнении с девой живой, подметавшей пол у подножия статуи с такой грацией, что и танцовщица позавидует! Простоволосая девушка в грубом, но удивительно хорошо сидящем на ней платье кружила по беседке с метлой в руках и пела, а Киржислав замер на садовой дорожке и не мог отвести глаз. Балладу эту он слышал не раз, но, кажется, только сейчас страдания потерявшего возлюбленную поэта достигли не только ушей, но и сердца чародея. Внезапно голос изумительной певицы чуть дрогнул, и Киржислав испугался, что обнаружен, но не его одного привлекло пение. На ручке метлы, сложив длинные узкие крылья, сидел стриж, ничуть не испуганный близостью человека. Не прерывая песни, девушка взяла птицу в руку, чуть подержала, а затем осторожно подкинула в воздух – стриж взмыл вверх, черным росчерком расписав голубое небо, и скрылся из глаз. Оказалось, стриж был только первой ласточкой. На перила беседки одна за другой опускались лазоревки. Любопытно склоняя маленькие головки, они подбирались поближе к удивительной девушке, а затем начинали вторить ей на свой, птичий, лад.