Ты – далёко. Я чист пред тобою.
Я читаю и что-то пишу
И всё время гляжусь в голубое
Озаренное небо. Дымок
Восстает над соседнею крышей.
Мне не скучно. Но, если б я мог
Твой приветливый голос услышать, –
Разлился бы в груди моей хмель,
На глаза навернулись бы слезы…
Я б за тридевять прыгнул земель,
Я бы грянул бегом по морозу.
<1935>
Живая муза
Есть что-то сладкое в небытии,
Есть что-то притягательное в смерти,
Но эти узкие глаза твои
Такие светлые зигзаги чертят,
Что, кажется, не только умирать,
Но даже, даже вспоминать об этом
Грешно. Пусть клонит в сон – не надо спать!
Будь человеком твердым, будь поэтом
Не холода, а теплоты, не сна,
А бодрствованья; отвори объятья
Навстречу музе – светлая она…
Давно ли ей ты посылал проклятья
За девичий восторг, за чистоту?
Ах, мы меняемся, не знаем сами,
Когда же ангел нам укажет ту
Живую музу с узкими глазами!
И странными становятся тогда
И слышными как будто издалека
Мучительные вдохновенья Блока,
Несущие свой яд через года.
<1935>
Два поезда
Ты уезжаешь завтра. Солнце встанет,
И на вокзале соберется люд.
Ты уезжаешь завтра. Как в тумане,
Гремя, вагоны предо мной пройдут.
Свисток… Проклятый уходящий поезд
Умчит тебя в лазоревую даль.
Широкополой шляпой я прикроюсь –
Скрыть слезы, замаскировать печаль.
Жить – это ждать, ждать терпеливо, молча,
Неделю, месяц, – каждый день, как год…
О сердце жадное, о сердце волчье, –
В нем никогда надежда не умрет,
Что будет день , день жизни настоящей,
Рай на земле, осуществленный сон!..
И поезд милый, поезд приходящий
Стальной походкой содрогнет перрон!
1935
«Одно ужасное усилье…»
Одно ужасное усилье,
Взлет тяжко падающих век,
И – вздох, и вырастают крылья,
И вырастает человек .
И в шуме ветра городского
И пригородной тишины
Он вновь живет, он верит снова
В те дали, что ему видны, –
Обласканные солнцем дали,
Где птицы без конца свистят,
Где землю не утрамбовали,
Где звезды счастием блестят…
Но облака идут волнами, –
Как холодно и – что скрывать! –
Как больно хрупкими крылами
Уступы зданий задевать!
1935
Музыка
Сегодня луна затуманена
И светит не ярче свечи.
Полусумасшедший Рахманинов
С соседней веранды звучит.
Нет радости, – да и зачем она?
Люблю ту холодную грусть,
Что девочка с личиком демона
Разыгрывает наизусть…
Аккорды рыдванами тащатся
И глохнут – застряли в пути,
И всё это трелью вертящейся
Вплотную ко мне подлетит,
И всё это облаком музыки
Осядет со мной на скамью,
Как жук, расправляющий усики,
Садится на лампу мою…
А утром я всё, что запишется
Из схваченного на лету,
Отмечу презрительной ижицей
И, бледный, нырну в суету…
1935
Ничего
Пусть судьба меня бьет, – ничего!
В этом нет хвастовства и снобизма.
Это слово, – недаром его,
Говорят, повторял даже Бисмарк…
И сегодня, смертельно устав
От любовного странного бреда,
Повторяю, как некий устав:
«Ничего! Еще будет победа…
Ничего! Мы еще поживем,
Жизнь укусим железною пастью,
Насладимся и женским огнем,
И мужскою спокойною властью».
Так, владея собой до конца,
В простодушно веселой гордыне,
Льется голос большого певца,
Сотрясая сердца и твердыни…
А когда мы споем свою роль,
С честью выступив в этом концерте, –
«Ничего» – притупит нашу боль,
«Ничего» – примирит нас со смертью…
1935
Шанхай. 1937-1946
«Я этого ждал…»
Я этого ждал
за подъемом,
за взлетом –
паденье…
Я неразговорчив с тобой
и подчеркнуто сух.
Но – видишь? –
у глаз
западают
глубокие тени –
знак верный,
что ночь я не спал
и что мечется дух.
Ты тоже, что я,
ты плывешь
на обломке былого
по мутным волнам
настоящего
серого дня.
Так вот почему
я тебя
понимаю с полслова.
Так вот почему
ты порой
ненавидишь меня.
Я с ужасом жду,
что в любую минуту
при встрече
ты
словом холодным
во мне
заморозишь весну.
Я вздрогну от боли,
но
око за око
отвечу
и ясностью взгляда
и плетью рассудка
хлестну.
Но, снова оттаяв
всем сердцем
к тебе повлекуся…
Ужасна любовь
у холодных
и горьких людей!
У них
поцелуй –
самый нежный –
подобен укусу
и каждое слово
осиного жала
больней…
1937