Может показаться удивительным, но будущий обер-прокурор, вовсе не являвшийся интеллектуально ограниченным человеком, не только не принимал участия в кипевших в Москве дискуссиях, не только не примкнул ни к одному из формировавшихся здесь идейных лагерей, но даже заявлял об этом впоследствии не без самодовольства. «Представьте, — писал он в 1878 году еще одной своей доверенной собеседнице, фрейлине Екатерине Федоровне Тютчевой, — что столько лет я умел даже уберечься от московских кружков»{18}. Подобная позиция была для российского консерватора совершенно не случайной. В глубине души он, видимо, считал споры, которые велись в это время относительно судеб России, особенностей ее национального характера, перспектив ее дальнейшего развития, чем-то наносным, лишенным реального смысла. Уже в начале 1870-х годов, описывая Е. Ф. Тютчевой дискуссию между ее отцом и И. С. Тургеневым «на старую тему о славянофильстве и западничестве», он не без сарказма замечал: «Говорили, конечно, обо всём и так, что некуда было вставить слово, а когда кончился продолжительный спор, можно было спросить: о чем они спорили?»{19}
При этом еще раз подчеркнем, что Победоносцев лично хорошо знал практически всех основных участников московских дискуссий, а идеи некоторых из них (в частности, развернутую славянофилами борьбу против «надвигавшейся с Запада тучи космополитизма и либерализма») одобрял. Однако в целом выстраивавшиеся в ходе дискуссий (в том числе славянофилами) глобальные философские и историософские системы казались будущему обер-прокурору малопонятными и ненужными конструкциями. Причина была, видимо, в том, что в молодости Победоносцев, находившийся под влиянием отца с его прямолинейно-просветительскими воззрениями, попросту не был знаком с более сложными философскими учениями (в частности с немецкой классической философией) и не понимал, зачем углубляться в анализ социальных, политических и идеологических проблем, которые казались либо неважными, либо давно решенными. О своей неприязни к философии как таковой, к широким обобщениям, рассуждениям на отвлеченные темы Победоносцев не раз заявлял впоследствии. «Дивлюсь, — напишет он уже в 1892 году, накануне нового «философского пробуждения» в эпоху Серебряного века, — настроению, охватившему… нынешнее молодое поколение. Я в своем развитии и не знал ничего подобного этой борьбе, разыгрывающейся на проблемах философии древней и новой. Я счастлив тем, что вырос в семье простой, мирной, благочестивой и образованной. Нам казалось так просто, что сказано у Апостола Павла: «Не говори в сердце своем — кто взыдет на небо» и пр.»{20}.
Ощущение прочности, непоколебимости патриархального уклада, всех царивших в России порядков, с точки зрения Победоносцева, делало ненужными не только размышления о глобальных мировоззренческих вопросах, но и подготовку каких-либо широких, всеобъемлющих реформ, рассуждения о перспективах которых фактически были важной подоплекой кипевших в Москве дискуссий. Вместе с тем потребность в частичных преобразованиях вовсе не отрицалась молодым правоведом, однако содержание этих мер понималось весьма специфически. Эта специфика, по сути, предопределила интриговавший многих исследователей перелом, произошедший в воззрениях Победоносцева во второй половине XIX века: переход от готовности участвовать в преобразованиях к крайнему консерватизму и отрицанию всех реформаторских мер. Чтобы понять, почему это произошло, нужно рассмотреть, как начиналась служебная деятельность Константина Победоносцева и в чем заключались особенности образования, которое он получил в Императорском училище правоведения.
Вынесенная Победоносцевым из родительского дома безоговорочная преданность самодержавию всё же не исключала ни понимания им необходимости реформ, ни его активного участия в их разработке. Сама по себе неограниченная монархия, приверженность которой играла столь большую роль в воззрениях Победоносцева, вовсе не была внутренне монолитным и статичным институтом. К началу XIX века она пережила ряд глубоких трансформаций, и выбор между различными «образами» самодержавия, имевшими место в исторической реальности, часто становился основой для разработки далекоидущих реформаторских планов. Какой именно вариант самодержавия был близок будущему обер-прокурору и членам его семейства? Безусловно, «правомерная монархия» XVIII века, строить которую начал Петр Великий. Начала законности, «регулярности», положенные в основу государственного устройства при Петре, обеспечивали хотя бы относительное равенство сословий перед лицом высшей власти (точнее сказать, четко предписывали выполнение каждым из них определенных государственных обязанностей). Принцип же личной выслуги, воплощенный в Табели о рангах, позволял достигнуть высокого общественного статуса не только благородному сословию, но и неродовитым разночинцам — таким, как профессор Победоносцев и его дети.
Восхвалению царя-преобразователя и принятого им курса на покровительство усердным слугам государства, в том числе и тем, кто не мог похвастаться знатностью происхождения, посвящены едва ли не самые красноречивые страницы сочинений профессора Победоносцева. Со времен Петра, писал он, «в любезном отечестве нашем, процветавшем под правлением Государей, которые неутомимо пеклись об образовании своего народа, преимущества раздаваемы были более по успехам в просвещении и по личным заслугам, нежели по знатности рода». Не только «заслуги Голицыных, Долгоруких и Чернышевых, подвиги Задунайских, Рымникских и Смоленских» удостаивались наград высшей власти, в ничуть не меньшей мере ее милости изливались на «обогатителей нашей словесности» — таких, как он сам, сын безвестного приходского священника с сельскими корнями, сумевший выслужить высокий чин и дворянство благодаря профессорству{21}.
Преимуществами, которые в Российской империи давало высшее образование, в полной мере воспользовался не только сам профессор Победоносцев, но и его многочисленное потомство. Все восемь доживших до взрослых лет детей профессора, включая дочерей, были так или иначе причастны к учено-литературной деятельности. Наиболее известен из них, кроме Константина, был Сергей (1816–1850) — переводчик с польского языка и знаток польской словесности, популярный в свое время писатель «натуральной школы» — реалистического направления русской литературы, чьи представители вдохновлялись идеями В. Г. Белинского. Дочери П. В. Победоносцева Екатерина, Ольга, Мария и Варвара публиковали статьи, переводы и исторические материалы в журналах «Русский вестник», «Русская старина», «Москвитянин», «Отечественные записки», «Дамский журнал». Из сыновей профессора Победоносцева определенный след в общественной жизни России оставил и Александр, выпускник Московского университета, состоявший членом Общества любителей российской словесности и переписывавшийся с братом Константином.
Приверженность принципам «правомерной монархии», пожалуй, в наибольшей степени была характерна именно для младшего сына профессора Победоносцева. Во многом, помимо семейной среды, это было связано с влиянием Училища правоведения, куда он поступил в 1841 году. Учрежденное пятью годами ранее Императорское училище правоведения было весьма своеобразным учебным заведением, созданным для того, чтобы принципы «правомерной монархии» воплотились бы, наконец, в жизнь в самой важной для их существования сфере — судебной. Требовалось подготовить совершенно новые кадры для имперской судебной системы и, опираясь на них, искоренить, наконец, произвол, беззаконие и коррупцию, разъедавшие российскую юстицию. Чтобы питомцы училища не сливались со средой остального рядового чиновничества — погрязших в коррупции «приказных» и «подьячих», — в него набирали представителей «благороднейших» российских семейств.
Профессорский отпрыск, внук приходского священника, смог попасть туда лишь потому, что к тому моменту его отец уже выслужил потомственное дворянство.