Чувство долга внезапно подчинило разум, восторжествовало над иными, восстановило внутреннее равновесие. Он нахмурился и окинул вестников пронизывающим взглядом. А те, люди простые, скромные, неученые, сидели на ступенях у его ног, утомленные дорогой и радостным криком. И только и знали, что с горящими от фанатизма глазами в очередь по строке пели старинную песню, составленную из ныне осуществившихся пророчеств. В их чистые и светлые сердца, пылающие великой радостью, даже не закрадывалась мысль о разладе, терзавшем душу народо-начальника.
— «Как со звезд явились люди, молвил Старый Человек», — запевал Абеляр, согбенный годами и бременем орденских бдений.
— «Так на звезды возвратятся, молвил Старый Человек», — подхватывал молодой и радостный голос Ренода.
— «Лишь придет Победоносец во спасение народу».
— «Он воистину придет! Аллилуйя, Он придет!»
Тем временем народ уже ломился на паперть, окликал первосвященника по имени, недовольный его долгим молчанием. Нестройные голоса, мешаясь, то призывали его к каким-то несообразным поступкам, то требовали, чтобы он подтвердил радостную весть, то восклицали, что пора отворить двери собора и сей же час раздать народу накопленные за века сокровища в знак исполнения обещания, в знак празднества, которым отныне станет жизнь по всей Луне.
Какой-то старик крестьянин приблизился вплотную и теребил широкий рукав алого священнического облачения, несколько женщин и подростков пересекли недоступный в обычное время порог самого собора. Толпа росла, росло и замешательство.
Крохабенна вскинул голову. Слишком вольно, слишком бесцеремонно вело себя это скопище. Укротив внезапное смятение и слабость, он снова почувствовал себя властелином и вождем. Взмахнул рукой в знак, что хочет говорить, — и сказал немногословно и сдержанно, что действительно пришла весть об исполнении обещания, но он, первосвященник, прежде чем вместе с народом облечься в ризы праздничные, сначала обязан досконально изучить сообщение и поэтому велит, чтобы его и гонцов отпустили с миром.
Но толпа, обычно покорная каждому жесту, на этот раз словно не слышала слов своего повелителя. Крик и споры не прекращались. Звучали голоса, что Крохабенна уже утратил власть и не должен отдавать приказы, поскольку отныне желанный и единственный властелин на Луне — только Победоносец. Иные отказывались расходиться, крича, что нынче солнце вообще не зайдет во исполнение темного предсказания пророка Рохи: «А когда появится Он, день воцарится вечный».
Однако солнце заходило — медленно, но неуклонно, как и всякий день. Багровое зарево охватывало ширь небосклона, золотился густой туман над Теплыми Прудами. Багровела морская гладь, багровели кровли поселка, тянущегося вдоль берега, а вдали, за городскими стенами, сверкали на солнце три шпиля каменной башни, в которой на позор народу, окруженный своими воинами и выворотнями, обитал шерн Авий, присланный сюда из-за Великого моря собирать дань со всех человеческих поселений в знак безраздельного господства шернов.
Неизвестно, кто первый в тот вечер глянул на этот оплот супостата, но прежде чем Крохабенна понял, что происходит, лица полыхнули яростью, над толпой взметнулись руки, наскоро вооруженные камнями и палками. А на придорожном камне перед толпой, освещенный заходящим солнцем, явился Ерет, чернокудрый молодец, дальний родич первосвященника, кричащий:
— Разве не долг наш прибраться в доме к приходу Победоносца? Он же презрит нас, недостойными своего взгляда почтет, если труды победы мы взвалим на него, а сами уклонимся от боя!
Толпа взревела, повторяя вслед за ним:
— На крюк Авия! Смерть шернам! Смерть выворотням!
И сплошным потоком хлынула к дальней черной башне.
Крохабенна побледнел. Знал, что гарнизон в замке невелик и разъяренная толпа нынче способна разнести крепость по камушку, но знал и то, что за Авием и горсточкой его воинов стоит вся ужасающая, гибельная мощь шернов, что любой надрыв жилки в крыле постылого наместника означает новую беспощадную войну всему людскому племени, а та сулит новые страшные поражения и неописуемое разорение, как бывало во времена прадедов.
Он крикнул: «Остановитесь!», но его голоса теперь никто не слушал, не слушали и монахов-вестников, которые, преграждая дорогу толпе, кричали, что до прихода Победоносца нельзя ничего предпринимать, он один имеет право начальствовать и отдавать приказы.
Ерет толкнул старшего из монахов в грудь, — тот попятился и сел на камни, — и вместе с толпой ринулся вперед к узкому перешейку между прудами.
И тогда Крохабенна хлопнул в ладоши. По этому знаку из обоих нижних крыльев здания рядом с лестницей, ведущей к главному входу в собор, высыпали вооруженные люди: копейщики, лучники, пращники — постоянная охрана святого места и самого первосвященника.
Как свора образцово натасканных собак, они по единому манию руки построились, исполнили поворот направо и сомкнутой шеренгой с готовым к бою оружием в руках преградили путь толпе.
Ерет обернулся к первосвященнику:
— Приказывай, пусть разят! — пенясь от ярости, заорал он. — Пусть разят! Пусть Победоносец увидит наши трупы, а не мерзкую вражью падаль! Пусть знает: не одни шерны, но и наши собственные тираны топчут нас, прежде всего надо управиться с ними!
Ужасный миг. Толпа изрыгала проклятия, в солдат полетели камни, те под градом оскорблений и ударов замерли по стойке «смирно», но искаженные лица и судорожно сжатые кулаки ясно говорили, что по первому же звуку приказа, по первому кивку, по движению брови они пойдут ломить и крушить. Не во имя дела, за которое их ведут в бой, дела, им безразличного, а радуясь, что наконец-то дозволено расправиться по-свойски с враждебной и ненавистной толпой.
А в толпе все громче л дружней звучали призывы прикончить первосвященника. Его проклинали, оскорбляли, называли лакеем и прихвостнем шернов, попрекали в глаза за постыдный договор, который он с ними заключил, хотя в те дни славили как спасителя, который именно этим договором спас народ от окончательной гибели.
Крохабенна повернулся к воинам. Рука дернулась, чтобы дать знак, как вдруг кто-то вцепился в запястье и резким движением удержал. Старик свирепо обернулся — позади стояла золотоволосая Ихазель.
— Ты?!
— Он пришел! — произнесла она сурово, почти как приказ, не выпуская дедовой руки. Глаза у нее горели.
Крохабенна заколебался. А Ихазель внезапно всхлипнула, упала на колени, прижалась губами к руке, которую удержала от подачи знака к кровопролитию, и повторила тихо и умоляюще:
— Дедушка! Он пришел!..
Неизменно решительный и при всей своей кротости неумолимый в созревших решениях, первосвященник впервые в жизни почувствовал, что следует уступить. Им овладела непонятная растерянность, почти паралич разума. Так или иначе, завтра сюда явится тот, кому теперь здесь володеть, так пусть уж он сам тогда…
Как яростно ни возражал Ерет, начались переговоры с толпой. Надвигающаяся ночь помогла прийти к соглашению. Толпа отступилась от мысли о штурме при условии, что гвардейцы первосвященника возьмут в кольцо башню и прилегающий палисад и всю долгую ночь проведут в палатках, карауля, чтобы особенно в предутренние часы, взяв «языка», не улизнул кто-нибудь из тех, кто, находясь в замке, самим пришествием Победоносца уже приговорен к смерти.
Только после этого Крохабенна смог увести обоих гонцов и заняться подробными расспросами об известии, которое они принесли.
А те устали и буквально засыпали на ходу, пока первосвященник вел их по крутым и витым переходам, которыми собор соединялся с его личными покоями. Переходы и зал уже погрузились во тьму, лишь кое-где при багровом свете нефтяного факела поблескивал золотой знак Пришествия — два соединенных полудиска Земли и Солнца. Старого священнослужителя все глубже охватывало уныние. Он смотрел на символы веры по стенам, на еле видимые в темноте алтари и амвоны, с которых вместе с выборными от народа возносил молебны о ниспослании Победоносца и прорицал его неизбежное пришествие, — и чувствовал в сердце странную горькую пустоту. Вечернее безлюдье в соборе устрашало, предугадывалось отныне вечным и неизменным. Еще раз ощутилось, что желанное пришествие — это в первую очередь гибель всего, что было, ниспровержение веры ожидания, с которой срослась душа.