Эта новость меня застала врасплох, ведь мы летом следующего года решили бежать из Советского Союза. До отправки Миши в армию оставалось три дня. Я бросил работу и помчался спасать брата. Ведь наша цель была попасть в Америку, а не в кирзовые сапоги Советской Армии.
Мишу я не узнал, вместо длинных волос он теперь носил кепку, прикрывавшую его стриженную голову. Первым делом я решил привести его в нормальный вид. Мы обошли магазины, пытаясь купить ему парик, но париков просто не было в продаже. Нам только удалось найти рыжего цвета длинный и густой синтетический шиньон, который тут же в магазине брат надел на голову и, чтобы он не спадал, сверху завязал повязкой. Получилось даже очень здорово, Миша стал похож на индейца, сошедшего с экрана ковбойского фильма.
Прямо из магазина мы отправились в военкомат навестить военкома Олейникова. Его мы застали во дворе, он стоя перед колонной стриженных призывников и, как было присуще ему, зачем-то орал на них. Он узнал меня сразу и… замолчал глядя на нас в полном недоумение.
— Шатравка, это ты? — после некоторого раздумья спросил он брата. — Мы же тебя подстригли?!
— Кто тебе дал право отнять волосы у моего брата? — спросил я.
— Найди и верни их нам. Мы придём за ними в пятницу, в день отправки.
Это представление собрало немало народу во дворе военкомата, и все молча наблюдали, поглядывая то на нас, то на военкома.
Длинный неврастеник, подполковник Олейников, на удивление всем стоял и молчал, не зная что делать и какой выходки ещё можно ожидать от нас.
Из военкомата мы прямиком отправились в нервно-психиатрический диспансер. По дороге, в тролейбусе, я дал Мише проглотить таблетку галоперидола, о действии которого он тогда не знал. В приёмном покое во время разговора с врачом его начало крутить от этого лекарства, его движения и мимика на лице выдавали его за психически больного человека.
-Ты слышишь голоса? Бывают ли у тебя галлюцинации? Хочешь ли ты спрыгнуть с крыши девятого этажа своего дома? — спрашивала врач.
-Да, да, да! — вцепившись руками в стул, не понимая что с ним происходит, нервно отвечал брат врачу.
Затем в кабинет зашли санитары и увели Мишу.
Я вернулся домой один. Стол был накрыт, и бутылка вина дожидалась торжественного распития. Отец понял сразу, что в его родной армии не будет и второго его сына. Мама тоже бранилась и не могла в это поверить.
— По каким причинам ты так стремился покинуть Советский Союз? — спросил улыбаясь финн и добавил шутя, — ведь у вас там так много красивых девушек.
Мне было не до шуток.
— Много причин, — ответил я. — Первое, что донимало — это повседневная пропаганда коммунистической идеологии, от которой практически никуда нельзя деться. Она давит на человека. Радио, телевидение, пресса и даже немалая часть зарубежной литературы — всё это работает на неё, воспевающую советский образ жизни. Советские границы охраняют меня, как заключенного, только заключенные в лагерях находятся по решению суда, а мне вынесен приговор без всякого суда — прожить здесь всю жизнь. Я — раб, принадлежащий КПСС, обязан принудительно работать, получая взамен подачки, и до смерти должен быть благодарен им за это. Там даже одеваться и причёску иметь как тебе нравится, нельзя.
— Что ты имеешь в виду?-спросил следователь.
— Мне, например, в Криворожском горкоме партии инструктор отдела пропаганды прямо сказал: «Таких как ты, длинноволосых, собрать бы всех вместе да расстрелять всех разом».
— Ты помнишь его фамилию?
— Конечно, я его всю жизнь помнить буду. Панченко, — ответил я.
— Скажи, — вдруг спросил финн, изменив тему, — может кто-нибудь из вас быть сотрудником КГБ?
— Нет! — ответил я. — Сивкова я знаю по мореходке с 1966 года, Романчук — мой сосед и друг, ну, и мой брат.
— Кто такой Урко Кекконен? — спросил меня переводчик — школьный учитель, которому, как мне показалось, очень не нравились мои антисоветские высказывания.
— Ваш главарь и советская марионетка, — ответил я.
Следователь рассмеялся и что-то записал, переводчик оставался хмурым и серьёзным.