— Плохо! — произнес он. — Много времени потеряли. А на дорогу еще не вышли!
— Здесь есть дорога? — удивился я.
— Есть, — горько усмехнулся Махмуд. — Дорога скорби. Увидишь.
Мы тронулись.
Как бы Спенсеру не хотелось побыстрее оказаться в «колбасной» крепости, он не мог повлиять на Махмуда. А старик рассуждал трезво. В таком лесу, который, кроме страшного, вполне можно было определить и как непроходимый, в полной темноте, скудно освещаемой тремя факелами, с двумя негорцами за спиной, один из которых — так себе, а второй — и вовсе никак сидят на лошадях, спешка означала бы либо тяжелые увечья, либо верную гибель. Он вёл нас так, как позволял рельеф. А этот рельеф весь состоял из препятствий. Непроходимые заросли сменялись загромождением деревьев, поваленных бурей. И часто такое препятствие было невозможно обойти, поскольку сбоку нас подпирала скала, резко уходящая вверх. Нам не раз и не два приходилось спешиваться и топорами прорубать себе путь в этой чаще. Сырая после прошедшего дождя земля была скользкой.
Сердце мое замирало каждый раз, когда я чувствовал скольжение копыт лошади, так напоминавшее мне аквапланирование на автомобиле. Пот лил градом. Руки мои болели из-за того, что я крепко уцепился в поводья. Натягивал их инстинктивно при малейшем непонятном для меня движении лошади. Из-за этих постоянных дерганий уже нервно начал подрагивать мой конь. Я ощущал эту дрожь ногами, которые прижимал к его бокам с такой же силой, как и держался за поводья. И ноги мои тоже нещадно ныли, будто я по лестнице взобрался на небоскреб. Напряжение было так велико, что я не думал о голоде, а воду позволял себе пить только в тот момент, когда мы спешивались, чтобы поработать топорами. Мысль о том, чтобы выпить, сидя на лошади, я отгонял. Так боялся хоть на мгновение отпустить поводья. Не знаю, смог бы я выдержать такой ритм поездки, если бы в какой-то момент не присмотрелся к Махмуду.
«Он же совершенно расслаблен! — удивился я. — Напряжен, конечно. Следит за всем, все рассчитывает. Расслаблен в том смысле, что он и ногами так не впечатывается в лошадь, и поводья держит спокойнее. Послушай, горе-кентавр. Они же учат лошадей. Лошади — умные животные. Вспомни своего малорослика в Крыму. Тебе казалось, что это невозможно, а лошадка просто и вверх лезла, и вниз спускалась, сама выбирая дорогу. А если нужно, и на крупе съезжала, как на санках. Так, может, не нужно изобретать велосипед, сидя на лошади? Может, и на этот раз довериться Боливару».
Вначале я чуть ослабил ноги. Боливар аж выдохнул, когда его бока приняли нормальную округлую форму. Ноги, тем не менее, продолжали дрожать. Но и это дрожание медленно, но верно сходило на нет. Перекрестившись про себя, ослабил хват поводьев. Боливар тут не выдержал, повернул морду ко мне, фыркнул. По-моему, был поражен и до конца не верил, что я решился, наконец, довериться ему. Я погладил его по шее.
«Давай, родной, выноси!» — подумал про себя. Умное животное прислушалось.
… Прошла еще пара часов такой же езды через сплошные заросли. Я приноровился. И когда мы сменили коней, перекинув вьюки и сёдла на уставших и оседлав свежих, то Буцефалу — так окрестил второго — было полегче со мной, как с наездником. И мне было легче. Настолько, что я осмелел и уже пил воду, сидя на коне.
— Ага! — произнес Махмуд.
Ткнул вперед, выставив руку с факелом.
— Дорога! — уведомил нас.
Да, наверное, если сравнивать то, что сейчас было перед нашим взором с той чащей, которую мы преодолели, то вполне возможно было назвать это — дорогой. На самом же деле это была просека. Правда, очень широкая просека, вырубленная в лесу. Пробитая, со всей очевидностью, войсками Вельяминова, с продавленными колеями от колес телег и пушек. Вокруг были разбросаны штабеля огромных деревьев, срубленных солдатами, чтобы обеспечить проход для обоза и артиллерии.
Как только мы проехали по ней первые несколько сот метров, я сразу все понял, почему Махмуд назвал её дорогой скорби. Слева от нас открылся вид на сожженный дотла аул в окружении погубленных фруктовых деревьев. Их обгорелые почерневшие ветки торчали как растопыренные пальцы чудовищ из страшных сказок. Прежде, чем свет наших факелов осветил эту печальную картину, в нос ударил стойкий запах пожарища. К этому запаху присоединился другой, пока слабо различимый. Но чем дальше мы углублялись, тем отчетливее второй запах своей тошнотворной сладковатостью перебивал запах дыма. Махмуд неожиданно резко отвел руку с факелом в сторону от себя и наклонил её.
— Смотри, — шепнул мне.