И действительно, Грут был высок, так что с него открывалась божественная панорама на эту до умопомрачения красивую, но такую, мать её, опасную планету: все эти кристаллы россыпью лежали прямо, казалось, на ладони. Ракета пристроился поудобнее и понял, что на тёплых ветках, сплетённых вместе, было даже мягче спать, чем на матрасе. Хотя могло показаться наоборот. Его самого ещё дико конфузило собственное положение — такое, казалось ему, было недопустимо, но всё же понемногу енот привыкал к нему и находил в нём свои плюсы. А их было много…
Уют и тепло — казалось, что ещё нужно для сна? А вот Ракете отчего-то спать не хотелось — было такое чувство, что что-то для сегодняшнего дня (или даже для вчерашнего) он не договорил. Не сказал нечто важное… правда, для кого?..
Грут лишь изредка хрустел ветками, но более от него шуму не было; он молчал, склонив голову, и покорно держал своего замёрзшего товарища. Тот уже давно отогрелся и мысленно благодарил Грута. А потом вспомнил: может, не надо мысленно?
— Грут, ты же не спишь? — едва отрывая свой взгляд от синеватых полей, спросил Ракета, разворачиваясь на спину. Сверху на него смотрели два блестящих чёрных глаза — можно было догадаться, что Грут не спал и, вероятно, не собирался.
— Знаешь, Грут, спасибо тебе, что так заботишься обо мне…
— Я есть Грут… — «И тебе также спасибо за заботу: я помню вытащенные тобою пули» — так это расценил Ракета и был тронут этими словами.
— Ну-ну, это пустяки! А вот то, что делаешь ты, поистине важно, — дерево покачало головой и улыбнулось; «Ты ошибаешься», — хотело сказать оно.
— Ты себя просто не оцениваешь по достоинству, Грут… Знаешь, — вдруг живо начал Ракета, закинув руки за голову, — я понял кое-что… — он не смог оставаться в прежнем положении, поэтому сел, оказываясь ближе к лицу Грута. — Я понял, что, если ты когда-нибудь развалишься, я всё-таки, твою мать, расплачусь! Вот правда! Ибо лучше друга, чем ты, у меня не было и никогда не будет. — Енот провёл лапкой по его лицу и тут же отдёрнул, будто обжёгшись о какую-то мысль. — Впрочем, эти кристаллы как-то странно на меня влияют, Грут. Смотри, чтобы я здесь тебе в любви не начал признаваться — сразу дай пару пощёчин, должно пройти… — Ракета сконфуженно прилёг и отвернулся от лица Грута. Ему было немного стыдно.
— Я есть Грут.
— Чего? А, эти слова! Ну, можешь считать, что правда… — буркнул енот и подложил лапки под голову. — Да, правда… — шёпотом произнёс Ракета ещё раз и хмыкнул. Пару минут продолжалось тугое молчание, изредка нарушаемое треском веток, а потом енот всё-таки не вытерпел и вдруг сказал, заставив уже прикрывшего глаза Грута вздрогнуть:
— Я вспомнил, что ещё хотел сказать! — его радости не было предела — Грут даже стал раздумывать, не самое ли время сейчас дать ему пощёчину. Но неподдельный восторг Ракеты от чего-то заворожил его, поэтому он молча понаблюдал за тем, как енот развернулся к нему.
— Да-да, я вспомнил, Грут! — усмехаясь, говорил Ракета, привставая на локте и вновь глядя на него. — Вспомнил, какой по счёту этот побег!
Дерево вопросительно на него посмотрело. Енот усмехнулся вновь и с видом превосходства откинулся на импровизированную кровать.
— А ты будто и не помнишь, Грут… Наш побег восемнадцатый по счёту. Ты прикинь? — Дерево издало странный звук; Ракета не обратил внимания, полностью предаваясь своим мыслям — его поражало не то чтобы количество побегов вообще, а именно сегодняшняя цифра — что-то в ней было. Что-то странное и замысловатое…
— А наш побег уже совершеннолетний. Как быстро летит время, да, Грут? — с долей мечтательности в голосе проговорил он, повернув голову вбок и посматривая на звёзды и кристаллы.
— Я есть Грут…
— Что? Мы должны отпустить его во взрослую жизнь? Возможно… — серьёзно ответил Ракета, а потом закатился смехом. — Ха-ха, Грут, мы, кажется, с тобой бредим и бредим конкретно!
Грут тоже тихо и временами усмехался, глядя на его заливистый смех. А Ракета наконец ощутил свободу на душе — так бывает, когда говоришь всё, что так долго томилось на сердце. И, казалось ему, что он мог сказать и больше и красноречивее, но даже от этих своих простых, в чём-то банальных слов ему стало легче. А особенно от слов, адресованных Груту… Ему казалось, что впереди у них много приключений, и, как знать, может, с одним из них что-то и случится — надо ведь быть готовым ко всему — поэтому, как думалось Ракете, нужно говорить заранее друг другу всё, что чувствуешь. Иначе потом может быть просто поздно, и… финал, пропитанный горечью несказанного, будет слишком ожидаем. И он хотел, чтобы Грут знал. А сам он уж давно понял всё — с Грутом это было несложно.
Отвернувшись от надоевших кристаллов и слишком яркого неба, Ракета увидал впереди себя древесину и полный сумрак — так было лучше. У Грута «на руках» было очень хорошо и уютно, поэтому на уставший рассудок заснуть было делом не трудным. И, уже засыпая под воспоминания прошедшего дня, Ракета бессвязно шептал, прижав к себе ветку:
— Помни про совершеннолетие нашего побега… и всё, что я тебе тогда сказал… отпускаем его… во взрослую жизнь. И сами… туда же… Грут… единственный друг, — Грут вздрогнул, улыбнулся и нежно огладил веткой Ракету по голове, а ту, что он зажал в своих лапах, решил так и оставить — когда этот енот засыпал, он становился чуть ласковее обычного. И это ему определённо нравилось.
Увы, он не мог сказать многого того, что было в его голове, зато мог доказать это на своих поступках; но Грут был стопроцентно уверен в том, что смог доказать без лишних телодвижений Ракете следующее: сегодняшний миг он запомнит уж точно надолго, сохранив его под толщей коры, там, где, по мнению многих, отсутствовала душа. Но как бы не так… И Ракета знал это, убедился в этом ещё давно, а теперь, с каждым разом, лишь подкреплял и так устойчивые убеждения о Груте такими вот моментами.
Хотелось крикнуть «С совершеннолетием, наш побег!», но Ракета, отключаясь, как-то передумал насчёт этого, боясь потом насмешек Грута. Но их ожидать не стоит — потому что Грут более чем понял состояние енота. И это лёгкое безумие он не мог не разделять.