Как все трудовые, неиспорченные люди, Дуся никогда не опаздывала.
Желтеющий бульвар, влажный после ночного дождя, обсыхал в свеже-холодном утреннем воздухе. Тыквенного цвета осеннее солнце пряталось в листве деревьев. Просвеченные солнцем листья выглядели не плоскими, а объемными, словно маленькие дыньки. Казалось, в них бродит прозрачный сладкий сок.
Вознесенный на серый цоколь гранитный поэт, хмурясь, вглядывался шершавыми зрачками в осеннюю городскую даль. Ветер вычесывал из древесных крон совсем одряхлевшие листья, и тогда иллюзия их объемности пропадала, и они. плоские, будто вырезанные из желтой бумаги, планировали на крылатку поэта и. если не прилипали к темным каплям воды, то бесславно съезжали на землю и становились мусором.
Дуся, в шуршащем болоньевом плаще, сидела на скамье и поглядывала по сторонам. Ночь она промаялась на жесткой вокзальной скамье в зале ожидания Локти, бока, спина болели. В шесть утра она пошла в туалет, умылась, вытерлась носовым платком, причесалась, купила ватрушку и стакан кофе в буфете, стоя позавтракала и пошла искать 42-й троллейбус. На бульваре она сидела с восьми.
Ровно в девять утра на бульваре появился Георгий Николаевич. Он бежал слева, из глубины бульвара к Дусе. На нем был синий трикотажный спортивный костюм с белой полосой на воротнике — шестьдесят восемь рублей сорок копеек. На макушке прыгал помпон вязаной шапочки. Георгий Николаевич, ритмично дыша, приятно улыбнулся Дусе. Дуся встала ему навстречу и тоже улыбнулась.
— Здравствуй, — бросил на ходу Георгий Николаевич и, не останавливаясь около нее, прогарцевал дальше к памятнику.
— Здравствуйте, — ответила ему в спину Дуся.
Ему бежалось легко и упруго. Настроение восстановилось. Еще вчера вечером на подходе к дому Георгий Николаевич мысленно призвал на помощь спасательную команду в составе Гете, Толстого и Пастера. Великие старцы не подвели. Они до конца сохранили аппетит к жизни и мощную творческую потенцию, а Пастер, оправившись от паралича, даже сделал гениальные открытия в области прививок и иммунитета. Их пример, как всегда, ободрил и исцелил. А потом пришли в гости Вишневецкие, вместе посмотрели «Спартака» со шведами, пили чай и вино, ели бутерброды, уютно, утешно поболтали, и бодрый благополучный настрой вернулся к Георгию Николаевичу.
Он обогнул памятник и затрусил обратно.
— Надолго в Москву? — спросил он, пробегая мимо Дуси.
— Завтра вечером домой. — Она уже без улыбки поглядела в его подпрыгивающую, удаляющуюся спину.
Грамотно дыша (на четыре шага выдох, на два — вдох), Георгий Николаевич трусил в глубь бульвара и, посмеиваясь про себя, думал, как решить эту внезапно возникшую веселую проблему.
Пожалуй, так — пробежит еще кружок, вернется домой, примет душ, побреется, позавтракает и скажет жене, что идет на рынок за овощами. И он действительно отправится на рынок, но по дороге завернет с Дусей в кафе «Арфа», а тем временем откроется «Галантерея», он купит ей духи и распрощается. От того, что план сложился так ловко и четко, Георгию Николаевичу стало совсем хорошо и весело. На бегу он задрал голову — вправо-вверх и помахал рукой жене — она стояла на балконе десятого этажа, придерживая стеганый халат на груди, а свободной рукой махала в ответ Георгию Николаевичу. Даже на большом расстоянии было видно, что она нечесана и немолода. Жена ушла в комнату. Георгий Николаевич последний раз развернулся и побежал к памятнику.
Дуси не было — ни на скамье, ни рядом. Нигде.
Но Дуся не провалилась сквозь землю. В это время она уже шагала по тротуару. Она шла на поиски магазина «Детский мир», чтобы купить там хорошие импортные гостинцы детям милиционера Гусева…
ПОБЕГ
Живой человеке двумя прозвищами — «ба» и «мать», а по имени-отчеству — Анастасия Дмитриевна, лежала в полутемной комнате, обернув голову полотенцем для лучшей фиксации горчичников на затылке. Болеть она не имела права, но гипертония не спрашивает о правах, а ломит затылок, звенит в ушах или кидается вниз на сердце.
— Ба! Дай поесть! — сказала младшая из двух эксплуататорш Анастасии Дмитриевны, входя в комнату.
— Разогрей. Эличка, сама, там все готово, — сказала «ба».
— А тебе что, трудно? — с этими словами Эличка раздернула занавески и еще яркое сентябрьское шестичасовое солнце ворвалось в комнату.
— У меня давление.
— Потому что залеживаешься. Давление надо разгуливать, — авторитетно объяснила Эличка и бухнулась на свою тахту.
— Ба, вот интересно, что ты делаешь со своей пенсией? На новые бриллианты копишь? — Очередной намек на бабушкино кольцо с трехкаратовым бриллиантом. Вот уже два года, с тех пор, как Эличка повзрослела и стала понимать что к чему, она поглядывала на кольцо с вожделением и часто о нем говорила.
— Почему, я пенсию на хозяйство отдаю…
— Ну, не все же ты отдаешь! Что мы с матерью не знаем, что ли?
— Конечно, не все, нужно и мне то чулки купить, то лекарство. Лекарства теперь не дешевые.
Эличка дотянулась до тумбочки, достала пилку и стала обтачивать ноготь указательного пальца. Она лежала в вельветовых нефритового цвета джинсиках, одна нога на полу — в сабо, другая, на тахте — босая.
— Ну уж, ты скажешь, ба! Что ты лекарства вместо хлеба ешь, что ли?
Анастасия Дмитриевна со стоном села, сняла с головы полотеничный тюрбан вместе с горчичниками и поплелась в кухню, чтобы не слушать.
На сегодняшний день Элинкина драма заключалась в том. что ей для полной фирменной упаковки не хватало зеленого кожаного пиджака или. на худой конец, черного, но, конечно, из натуральной кожи. А стоило это изделие около трехсот рублей, а Эличка, окончившая в прошлом году десятый класс и уже дважды завалившая экзамены в плехановский, пока еще не работала — на первую попавшуюся работу она идти не желала, и *ма» искала для нее секретарское место в хорошем учреждении. Так что ничего своего, кроме молодости, обиды на жизнь и больших амбиций, у Элички пока не было. Но больше всего терзало ее отсутствие кожаного пиджака. Между тем замечено, что идея, овладевшая юным иждивенцем, становится чугунной плитой, давящей на темя старших членов семьи. В данном случае их было двое — ма и ба. Ма возглавляла отдел заказов в большом «Гастрономе». Иметь с ней дело было трудновато, — ма была женщина крутая, даже с дочерью общавшаяся по принципу «где сядешь, там и слезешь». Алина Николаевна еще не потеряла надежд после смерти мужа устроить свою женскую судьбу. Ей было сорок два года, возраст, когда еще остается кое-какой оперативный простор, но время работало против нее, в чем Алина Николаевна отдавала себе отчет. Претенденты на ее сердце, с которыми знакомили подруги, попадались какие-то уцененные, по тем или иным статьям ущербные. Когда подруги спрашивали, собирается ли она вообще замуж, Алина Николаевна, махнув могучей белой рукой, говорила: «Ах, нынешние мужики хороши до, дрянь во время и сволочи потом». Покойный ее муженек, отец Элички, был человек тихий, скромный инженер без карьерных амбиций, но попивал. Без дебошей, скандалов, вытрезвителей, и не водку, а сухое, но регулярно. Так что финансового навару с него при жизни было немного, и единственным наследством, которое он оставил жене и дочери, была его мама.
На кухне Анастасия Дмитриевна поставила на стол две тарелки и два прибора — для внучки и невестки. Настенные часы в виде тарелки показывали, что Алина придет с минуты на минуту. И верно, когда картошка на сковороде зазолотилась, в замке заворочался ключ, хлопнула дверь и мимо кухни, уронив усталое «здрасте». прошла Алина с увесистой хозяйственной сумкой.