— Как ушел? Совсем?
— Нет, частично остался, — грубо отрезал Лепель, но тут же устыдился резкости, потому что тревога Золотинки представлялась ему вполне оправданной. — Леший его знает, как ушел. Пигалики были не настолько словоохотливы, чтобы посвящать меня в подробности. У них и без меня забот хватало. Буян только… Знаешь Буяна? — неожиданно спросил он, и Зимка кивнула (что ей еще оставалось?), — Буян велел передать, что помнит о соглашении, и они делают все возможное. Но пока ничего. Скажи ей, пока ничего, она поймет. Вот были его слова.
— Хорошо, — заторопилась Зимка, опасаясь неудобных вопросов, ибо понятия не имела, о каком соглашении идет речь. — Что ты собираешься делать?
Он глянул искоса, с насмешливым любопытством, но Зимке было не до тонкостей. Она выгребла из кошелька несколько червонцев, которые юноша принял без смущения и даже без благодарности.
— Пойду в столицу, — молвил он, взвешивая в горсти наличность. — Сначала постригусь, потом куплю волынку.
— Как знаешь, — не дослушала Зимка. — Прощай. — И повернулась спиной.
На том берегу реки между спешившимися латниками отсвечивал шитый золотом кафтан государя, различались синее платье и темная накидка государыни. Их не трудно было найти по сутолоке в толпе придворных, теснившихся возле царственной четы. Еще дальше опустевшие кареты, съехав с дороги, поворачивали на обманчивую зелень луга и крепко вязли. Лошади бились в постромках, челядь хваталась за спицы высоких колес, слышался свист бичей, лошадиный храп да чавканье копыт. Примечательно, что мужественная борьба с грязью совершалась без крика и брани в многозначительном молчании надрывающих пуп дворян.
Что и говорить, место родственного свидания государевы советники выбрали не самое лучшее. Уязвимое во всех смыслах. И, верно, Любомир поглядывал по сторонам не без досады, воображая себе лихой налет спрятанной неведомо где конницы, которой ничего не стоило бы опрокинуть в болото застрявшие кареты и потоптать блестящее собрание слованских вельмож и дам. Окруженный плотной толпой приближенных, он мешкал в полуста шагах от поджидавших его на мосту сына и снохи.
Юлий застыл у решетки, ухватившись за перекладину, Нута жалась к мужу, а Святополк перебирал четки. За спиной их образовалась пустота, и Золотинка, миновав охрану, остановилась на полпути: от общей толпы оторвалась и к Шереметам, природным слованским князьям, не решилась присоединиться. Так она и мешкала, кусая губы. Подвинула тяжелый изумруд, который неприятно холодил грудь, взметнула раз-другой волосы… сделала шаг — и не посмела, осталась в одиночестве, наблюдая, как приближаются с той стороны великий князь с княгинею.
— Ну, здравствуй, сынок! — молвил Любомир за три шага до решетки. — Вот, получается, мы с тобой встретились. — Взгляд его опустился на засов, надежно задвинутый и прочный. — Вот, получается, встретились. Хорошо. А то все не получалось, — он развел руками.
Нута, прижавшись к мужу, жадно вглядывалась в новых родственников. Она достаточно много слышала о великой волшебнице Милице, чтобы ожидать чего-то необыкновенного, и все равно уставилась на прекрасную, словно сама юность, женщину со смешанным чувством недоверия и тревоги, к которому примешивалось ощущение собственной ничтожности. Шесть чудесных девушек, наряженных в нежные розовые, голубые, палевые цвета, держали отороченный мехом хвост накидки — великая государыня не боялась окружать себя молодостью и красотой. Милицу невозможно было затмить, самые свежие щечки блекли в соседстве с ее волшебной, можно сказать, неестественной прелестью.
И как же было не обмануться безупречными чертами несколько удлиненного, изящно, мягко обрисованного лица? Как же можно было не обмануться этой краденой красой, краденым — о чем вся страна знала! — обличьем? Нечто унылое в облике Любомира, его голое, словно обваренное, лицо с выбритыми висками и провисшим носом свидетельствовали, что старый государь обманулся и вполне это сознает. Глядел он ехидно и недобро, но как-то безнадежно, не заблуждаясь и насчет себя, очевидно. Словно хотел сказать: да, вот я — старый дурак, но и вы не лучше; хотел бы я посмотреть, как вы перед ней устоите! Он смотрел и таких не видел.
Среди детей, четырех девочек разного возраста, Нута сразу узнала Лебедь, младшую сестру Юлия, славную девушку с немного нечистым от преходящих прыщиков лицом и таким внимательным спокойным взором. Лебедь чудно укладывала волосы, и Нута приглядывалась к ее прическе, стараясь запомнить, — наверное же, сестра знала, что нравится брату! Волосы она заплетала вкруг головы, выпуская по сторонам вольные пряди; и будто сама собой пристроилась возле ушка простенькая зеленая веточка.
Три другие девочки, очень похожие и одинаково одетые, держались настороженно и скромно. Не видно было, чтобы они чувствовали себя избалованными дочерьми великих государей.
Взвинченная до шума в висках, Нута плохо понимала, что говорили друг другу Юлий и Любомир, и с болью замечала только, что разговор выходит какой-то нервозный, отрывистый. А Милица, оставаясь в стороне, смущала ее пытливым взглядом… и вдруг вмешалась в мужскую беседу:
— Да посмотрите вы на нее! — звонко воскликнула великая княгиня, указывая на Нуту. — Что за душка! Любомир, глянь, какая лапушка! Для чего мы сюда приехали? Посмотри!
Мужчины смолкли, недовольные друг другом, равно как и Милицей, но она, своевольная красавица, не унималась.
— Дайте мне невестку поцеловать! Что это за запоры такие? В самом деле! Нута, хочешь сюда, к нам? Хочешь к нам?
— Да, очень хочу! — отозвалась Нута неверным от волнения голоском — так страстно хотелось ей всех примирить. — Да-да! Я хочу вас любить!
Милица добродушно рассмеялась — словно услышала нечто забавное, Любомир кисло улыбнулся, княжеские дочери как будто бы удивились. Один из латников ступил к двери, чтобы отомкнуть засов, и вслед за ним телохранители Любомира, матерые витязи в полудоспехах, настороженно подались вперед.
Нута впорхнула на толпенскую половину моста… И — прежде чем она успела оглянуться, призывая за собой Юлия, — грянул затвор. Железный лязг словно под сердце ударил.
Поспешно запертая дверь напрочь отделила Нуту от мужа… а там, дальше, воспаленная косо падавшими солнечными лучами, чего-то ждала волшебница. Смутное ощущение беды прохватило Нуту, она растеряно озиралась. Но мало что от нее уж теперь зависело.
Расслабленно улыбаясь, государь протянул руки невестке. С каким-то судорожным порывом Нута бросилась на колени и поймала сухую унизанную перстнями пясть. На глазах ее засверкали слезы, она ловила губами пальцы и перстни, а свекор, не столько растроганный и смущенный, сколько обескураженный, бормотал довольно равнодушно:
— Ну будет… будет, получается… Полно, дочурка. Чего уж там. Довольно.
В изнеможении чувств Нута поднялась, едва не шатаясь. Последовали поклоны, приседания, объятия, Нута переходила из рук в руки и крепко ухватилась за Лебедь. Она успела шепнуть сестренке Юлия в ушко «я тебе люблю!», но и это не осталась тайной для окружающих.
— А меня, меня кто любить будет? — дулась государыня, ревниво скривив губки. — Нехорошая! Меня ты будешь любить?
Милица освободилась от накидки, скинув ее на руки девушкам, и опять поймала Нуту в объятия.
— Больше я тебя не выпущу! Дудки! Все, Юлька! — своевольно бросила она глядевшему из-за решетки пасынку. — Увожу твое счастье в Толпень. До завтра. Мы поедем с Нутой в Толпень, хочу, чтобы она меня полюбила. — И Милица прижимала к себе невестку, тиская и пощипывая ее от избытка чувства. — Съем тебя, моя лапушка. Ам!
Нута поняла, что ее увозят, когда очутилась возле кареты. Ее подсадили на подножку, она отчаянно оглянулась, пытаясь различить Юлия в балагане на мосту, но ничего не увидела и осталась наедине со снисходительно улыбающейся государыней. Сидение вздрогнуло, колымага тронулась под ужасающий скрип круто вывернутого передка. Нута ухватилась за стойку и опять сунулась в окно, все еще пытаясь что-то высмотреть.