– Чья собака? – глупо спросил он.
– У меня есть билет и справки, – пролепетала я, уже понимая, что сарафанное радио разнесло слух о моей сказочной щедрости.
– Или ты даешь мне сейчас сто баксов, или я выброшу твои вещи на улицу, будешь тут сидеть до завтра, пока проверят все документы!
Он шутил! Он не имел права! Он блефовал!
Мы смотрели на него втроем беспомощные и жалкие, нищие переселенцы, покидающие территорию своей и его родины не по нашей вине. Собака, привязанная под столиком, приглушенно рычала, но таможенник даже не догадывался, на что она была способна, сделав ставку на хлипкий кожаный поводок. Дочурка порывисто вздохнула и перевела взгляд на меня.
– У меня мама на перроне, все деньги у нее, – ответила я, пытаясь спасти ситуацию.
– Не п…….. Давай деньги!
И я отдала ему сто долларов, самую мелкую свою купюру, чтобы больше никогда не видеть ни его, ни его земляков, ни этого тупого безразличия в глазах. Я была не просто напугана, это была уже паника. Он моментально исчез, а вернувшаяся через минуту мама закатила мне такую истерику, что я поняла – я не того боялась. Меня бессовестно надули первый раз в жизни! «Продавшие» меня проводники, узнав об этой истории, так искренне смеялись, что я снова заплакала, уткнувшись лицом в холку любимой собаки. Далее. С точки зрения все тех же проводников, одно выкупленное пустое место в нашем купе смотрелось неестественно глупо при полном отсутствии билетов в железнодорожных кассах. Оно буквально мешало им думать о чем-то другом, и в результате упорной словесной перепалки к нам был подсажен некто пятый в вонючих носках, которые свисали с верхней полки больше половины пути. Этот некто обогатил проводников еще на полтинник. Таким образом, мы стали самыми прибыльными пассажирами в вагоне…
Глава 4
Трое с половиной суток сорокаградусного качающегося ада… И я уже не понимала – кто мы и зачем мы здесь? Пот и слезы моей дочки смешивались в одно целое на чумазой мордашке. Измученный взгляд преданной собаки, привязанной под столиком, напоминал мой собственный. Собака не ела и не пила на протяжении всего пути, чем довела меня до безмолвного отчаяния. Я одеревенела.
Мама хаотично металась по вагону и по всему поезду, пытаясь решить хоть что-то с едой или питьем для всех нас. Она выпрыгивала на больших станциях в погоне за арбузами или пирожками, и мне все время казалось, что она непременно отстанет от поезда, а мы останемся совершенно одни в этой грязной бурлящей клоаке торгашей и подозрительного вида бродяг. Поезд уже начинал плавное движение, а я, не мигая, смотрела в сторону тамбура из полуоткрытой двери купе, но после того, как надежда моя умирала, мама всегда появлялась, шла бодрой, покачивающейся, моряцкой походкой, весело размахивая своей добычей.
Но главным в поезде являлась не еда, а безопасность. В хлипкие двери нашего купе постоянно вламывались какие-то люди, но собака яростно пресекала все чужеродные попытки. Без нее мы вряд ли бы доехали до пункта Б без ощутимых потерь.
Я уже не могла сидеть, не могла стоять, не могла взять на руки дочь, потому что сорокаградусная жара не позволяла сделать этого. Мы мочили серые вагонные простыни в теплой затхлой воде, взятой у проводников, и без конца вытирали друг другу тела. Я не могла даже выйти покурить, потому что на первом же перекуре ко мне привязался неблаговидный узбек с весьма откровенным предложением и, получив такой же откровенный отказ, пообещал немедленно скинуть меня с поезда. Снова выручила верная собака, вышедшая покурить вместе со мной… А скинуть с поезда было действительно крайне просто – оконных стекол в тамбуре не было.
К завершению третьих суток никто из нас не хотел жить. Но за все «было уплачено», и мы продолжали двигаться к намеченной цели… Четверо пилигримов, четыре песчинки в огромной человеческой пустыне… А поезд все шел…
До переезда в Россию и после него – это две отдельные половины одной не придуманной жизни. Здесь изменились все мои ценности и я была вынуждена принять правила навязанной игры.
И первое же правило ошеломило меня… Люди здесь измерялись наличием обязательных квадратных метров жилой площади на душу населения. Люди дрались за это всю свою жизнь. Приобретенное возводилось в разряд культа, никому не отдавалось до самой смерти и хранилось сто лет. Только при наличии этого меня могли бы принять здесь за нормального человека. Второе правило гласило – прописка…
Выросшая на ровной ниве советского пространства, где каждый получал квартиру в порядке недолгой живой очереди, я не могла осмыслить такого ажиотажа. Глупая, наивная, открытая всем ветрам и ударам судьбы я сошла на платформу воронежского вокзала, и затхлый ночной чужой воздух неприятно резанул ноздри.