— Tа-а-ак… что будем делать? Рассчитываться-то надо, долг чести, это же не шутки, Лидуся…
— Я — заслуженная учительница РСФСР и не буду раздеваться… — прошептала Теодоровна.
Мужчины переглянулись, напряжение усиливалось.
— Значит, такое дело, — сказал Геннадий Иванович с интонацией человека, внезапно озаренного счастливой мыслью, — я человек прямой, никаких политесов не признаю, скажу тебе, Лидия, откровенно, как член партии, — мы тебя уважаем именно как культурного человека! Я правильно говорю?
Товарищи подтвердили.
— Поэтому я так тебе скажу, — продолжил Геннадий Иванович, — отдаешь нам малыша, и расходимся по-хорошему, — и рубанул воздух кулаком, дескать, где наше не пропадало.
— Какого «малыша»? — не сразу сообразила женщина.
— Ну, какого-какого? Этого… — Геннадий Иванович щелкнул себя пальцем по горлу.
Лидия Теодоровна медленно встала. По лицу ее пошли белые и багровые пятна. Мертвая тишина установилась в комнате.
Туманная флорентийская ночь стала свидетелем того, как дрожащие руки Лидии Теодоровны принялись расстегивать кофточку, обнажая перед остолбеневшими игроками дряблую грудь и не вполне свежее дезабилье заслуженной учительницы РСФСР…
Опрокидывая стулья, заговорщики в ужасе бежали.
МОЙ МИЛЫЙ ДЯДЮШКА УЛИ
С другом моего детства Алтаном мы ездили туда каждый год. Туда, где расступается горный хребет Таар-Таа и зеленая как изумруд Омшарская долина стелется до горизонта, принимая в лучах закатного солнца длинные нефритовые тени гор и минаретов. Туда, где живет любимый дядюшка Алтана, наш милый дядюшка Улиазар — лучший из людей.
Детьми мы любили дядюшку Ули за бесконечную доброту и ласку. Когда стали взрослыми, полюбили еще и за мудрость — оказалось, что добрейший наш дядюшка знает все: про звезды на небе, про рыб в океане, про травы в полях… Но лучше всего на свете дядюшка Ули знал свою любимую Омшару.
В последние наши приезды он целыми днями сидел за компьютером, готовя к публикации сборник омшарского героического эпоса. Отвлекался лишь для того, чтобы поболтать о московских новостях и своей работе да приготовить чалкун-таг, которым угощал местную детвору.
«Каждый омшарец воин и поэт», — говорил дядюшка Ули.
То, что воины, было видно по гордой, совсем не стариковской осанке дядюшки. И по старинному ружью, висящему на стене его кабинета рядом с фотографиями университетских друзей.
На моей памяти дядюшка стрелял из этого ружья лишь трижды — когда у Алтана родился сын.
— Три выстрела знаменуют рождение омшарского мужчины, — объяснил дядюшка Ули. — Первый означает храбрость омшарца. Второй — гордость. Третий — честь омшарского воина.
— Воины — это понятно, а поэты? — подначивали мы дядюшку.
Дядюшка молча открыл книгу и прочитал:
Глаза его увлажнились.
— Ни один народ в мире не называет родину суженой. Для этого надо иметь такую родину, — сказал дядюшка Ули, окидывая взглядом изумрудную даль Таарского хребта. Помолчал и добавил: — И такой народ.
Книжку, переведенную дядюшкой Ули, я открываю на любой странице и читаю в минуты грусти:
Потом появилась эта злосчастная статья в центральном литературном журнале.
«…Не понимаю провинциальную спесь омшарцев, — писал московский литератор. — С какой стати? Откуда это самоупоение? Может, омшарцы изобрели огонь? или порох? или хотя бы велосипед?..»
Автором статьи значился какой-то Александр Шарошко. Чем не угодили гордые омшарцы столичному балагуру?
После прочтения статьи дядюшка ничего не сказал — бросил журнал в угол и вышел из дома. На шумной рыночной площади он подобрал шелудивого уличного пса, привел во двор и посадил на цепь за домом.
— Тебя зовут Шарошко, — сказал дядюшка псу. — Это твое настоящее место.
Шарошко, ничего не понимая, завилял хвостом, а дядюшка Ули ушел в дом.
Без еды и питья Шарошко выл и скулил шесть суток, оглашая Омшарскую долину своими собачьими жалобами. Дядюшка Ули выходил из дома и спрашивал его:
— Не нравится, Шарошко?
Шарошко угодливо вилял хвостом, глядя на дядюшку мутными от страдания глазами.