Похороны состоялись в мрачном, построенном в пятидесятые годы крематории в Западном Лондоне. Естественно, мрачном, размышлял Джон. Кому придет в голову строить веселый, смешливый, жизнерадостный крематорий. Но эта мрачность была неправильной. Какой-то запредельной, самой квинтэссенцией мрачности. В ней угадывался подчиненный определенной цели, невыпирающий вкус. Красный кирпич и белый камень контузили собственным самоуничижением — муниципальный проект того времени, когда власти устали слушать упреки, что крематории похожи на супермаркеты, танцзалы и многоквартирные дома — тот же склочный подтекст. И получилось что-то вроде всебританского фестиваля танцев на прахе. Остается надеяться, что прожектора никогда опять не взметнутся в небо, но если бомбы с присущей им неизбежностью снова упадут на землю, об этом здании никто не вспомнит. Архитектура пятидесятых годов страдает тем, что не обладает протяженностью во времени. Крематорий выглядел однодневкой. Но, может быть, так и следовало, если рассматривать сей чертог в качестве напоминания о бренности жизни. Жизни вообще, и в особенности несчастной жизни Дороти.
Хеймд припарковался снаружи, и Джон в одном из своих теперь многочисленных костюмов вошел внутрь и миновал тут же забывшийся сад забвения. Сборище представляло собой выжимку для «Ридерз дайджест» из вечеринки на дне рождения покойной. Люди стояли кучкой и ждали, когда появится главный мясник и распорядится тем, чему суждено поджариться. Осиротевшая седовласая мать Дороти, с красными глазами и перекошенным ртом, в твидовом пальто катышками стояла рядом с Петрой, а та бросала на Джона из-под насупленных жучиных бровей темные, дикие взгляды.
— Пришел? — Клив чувствовал себя неуютно в сером пиджаке, неподходящих брюках и таком же неподходящем, непокорном галстуке.
— Симпатичный галстук.
— Она бы оценила. Взял в «Оксфаме». Нехорошо, что ты не пришел в больницу.
Джон собирался, но понадобился Ли на обеде в честь присуждения почетных премий. Она наотрез отказалась идти одна. Потом был коктейль, фильм и ужин с толстосумами. Лицо Ли вытянулось, она надулась. Долго уговаривать Джона не понадобилось. Он убеждал себя, что Дороти не требовалась его банальная, фальшивая печаль, чтобы реинкарнироваться в новую жизнь. Но тем не менее испытывал чувство вины.
— Она ведь была в коме?
— В самом конце да. Ей нашли донора, появилась надежда, но вот… Ужасно! Послушай, Джон, понимаю, что здесь не место… Не мог бы ты кое-что для меня сделать? Будь помягче с Петрой. Она… мы… вроде как единое целое. Ничего официального, но это наши первые денечки и она еще не очень в себе. Чушь, конечно, но Петра мне по-на-стоящему нравится. Пожалуйста, не отталкивай ее.
— Разумеется, не буду. Я рад за вас. Для меня это большое облегчение.
Но облегчения не наступало. Наоборот, сердце стало кровоточить. Джон заметил это вместе с уколом ревности. Он не хотел Петру, не помышлял о ней. Глубоко увяз в неких отношениях с Ли. Ему нравился Клив. И все же, и все же…
Служба была слишком скудной, чтобы показаться мрачной. Несколько слов произнес викарий, но он не знал ни одного из присутствующих — ни живых, ни мертвых. Никто не пропел гимн. Миссис Пейшнз прочитала новый универсальный перевод Послания апостола Павла коринфянам. Послышался вибрирующий гул транспортера, и гроб, подергиваясь, совсем не торжественно, скрылся за поллоковским[58] театральным занавесом на пути в печь. В переднем ряду всхлипнула Петра — этаким великим придыханием горя, — и Джон вспомнил корчившееся на кровати нелюбимое скукоженное тело Дороти и ее крик: «Пожалуйста, не надо! Не надо!»
Потом они жадно пососали сигареты на улице и посмотрели на пять несчастных букетов цветов с переднего двора.
— Ты выпьешь с нами? — спросил Клив.
— Да.
— Хорошо. Тогда пошли на автобус.
— У меня здесь машина. Я вас подвезу.
Клив, Дом и Пит скользнули в «мерседес» и мрачно покосились на Хеймда. Они ехали в молчании. Возмущение казалось осязаемым. Лимузин с шофером был ярким свидетельством того, насколько Джон отошел от их коллективной жизни.
— Не возражаете, если я закурю? — спросил Дом за спиной у Хеймда.
— Нисколько, — ответил Джон.
Вечер еще не наступил, и в пабе было пусто. Они заперлись на поминки в задней комнате. На столе стоял скромный поднос с сандвичами. Каждый старался сказать о Дороти приятные, ностальгические слова. Но когда доходило до дела, тянули пиво, пялились на собственные ботинки: ничего не приходило в голову, и поэтому они лгали.
— Ей бы понравилась служба, — брякнул Клив. — Вышла потешная.