— А… вы же пропустили начало совещания. В общем, сегодня ночью в Москву были введены подконтрольные нам войска. При любой попытке сопротивления мы применим силу.
— Замечательно, — прошептала девушка, ощущая, как вокруг сердца вновь сжимаются ледяные тиски сумасшествия.
День катился вперед в непрерывных разговорах. Тем же утром произошла первая неприятность – заблокировать кого-то там в Архангельском не удалось, и этот кто-то, вернувшись в Москву, собрал своих сторонников возле дома Советов, а заодно объявил о незаконности действий комитета. До вечера ничего не происходило, затем члены комитета ушли на организованную ими пресс-конференцию, и Беларусь осталась одна. Стены опустевшего Сенатского дворца стали неприятно и тревожно давить на девушку, и она вышла на свежий воздух в прохладную летнюю ночь.
В Кремле стояла гробовая тишина, словно его давно уже все покинули, оставив на попечение легкого ветра, носившего по брусчатке мелкий мусор. Из города также не доносилось ни звука – казалось, все его жители вымерли. Ежась от неприятного прохладного ощущения, затопившего тело, Наташа вышла на Ивановскую площадь и прошла взад-вперед по опустевшему скверу. Тусклый свет фонарей освещал ей путь, но от этого не становилось слабее ощущение всеобщей покинутости. Адски хотелось курить.
Бесцеремонно Беларусь присела на край самой большой клумбы и невидящим взором уставилась на белеющую в темном беззвездном небе колокольню Ивана Великого. Мысли девушки были холодны и взвешены. Она пыталась просчитать, что будет делать Украина, когда младшая сестра не вернется домой, что сейчас делает Крючков со своими товарищами, как он оправдает захват власти. «Нельзя по-другому!» — вдруг подумала девушка с непонятной озлобленностью. – «Нельзя!».
Из мыслей ее выдернул шорох шин и шум двигателей, донесшийся со стороны Сената. Подскочив на ноги, Наташа побежала на этот шум, горя нетерпением расспросить членов комитета. Но вид у них был мрачный и даже разочарованный.
— Я что, робот? – возмущался Янаев, шедший рядом с Крючковым. – Мне надо говорить, что Горбачев болен, а у меня на руках ни одного документа нет! Передо мной куча журналистов, а я не могу сказать, чем болеет президент!
— Будут документы, — с усталостью отвечал Крючков.
— Да на кой черт они потом понадобятся?
Крючков хотел сказать еще что-то, но тут же замолк, завидев Беларусь.
— А, это вы, Наталья. Решили погулять?
— Да, — Наташа подавила желание ответить «так точно». – Приятный сегодня вечер.
— Чрезвычайно, — ответил тот, явно думая о другом. – Мы видели сегодня одного из ваших приятелей.
Сердце Наташи подпрыгнуло; неизвестно почему, но она сразу подумала о Торисе.
— Кого?
— Этого… Эстонию, если я не ошибаюсь. Сидел среди журналистов, что-то записывал. Неприятнейшая, скажу вам, личность.
— Э… — Наташа не нашлась, что на это сказать. – Как прошла конференция?
Взгляд ее собеседника стал раздраженным и злым.
— Как? Никак. Жалкое зрелище. Эти игры в демократию и либерализм добром для нас не кончатся. Надо брать штурмом Белый Дом и давить засевшую там сволочь.
— Согласна, — отозвалась Наташа. – Но почему не приказать это прямо сейчас?
— Потому что мы играем в демократию и либерализм. Почему же еще? А при демократии предпринимают другие меры.
Беларусь не успела спросить, о каких «других мерах» говорил Крючков – его окликнул кто-то из членов комитета. Вновь оставшись наедине со своими мыслями, она твердо решила, что домой не поедет, пока все не закончится. «Ваня сделал бы то же самое», — успокоила она себя и вслепую нащупала за поясом рукоять ножа, будто это могло спасти ее от всех бед.
Следующий день принес новые горести. Когда по телевизору показали многотысячный митинг, собравшийся у стен Белого дома, Наташа ощутила, как пол уходит у нее из-под ног. То же самое, несомненно, чувствовали и остальные члены комитета. Но когда в трехчасовом выпуске новостей прозвучали многочисленные обвинения в сторону путчистов, чаша терпения Беларуси переполнилось. Разговоры разговорами, а делать что-то реальное эта компания, кажется, не собиралась.
— Вы будете предпринимать ответные действия? – ледяным голосом спросила она у всех сразу.
— Мы готовим план штурма Белого дома, — ответил кто-то. – Ночью мы их возьмем.
— Ну-ну, — Наташу это не особенно убедило, но добиться чего-то еще от этих людей представлялось ей невозможным. Раздраженная донельзя, она отправилась мерить шагами коридор Сенатского дворца, как вдруг ее настиг неумолимый, как скала, Крючков.
— Скажите, вы верите в штурм?
— Нет, — огрызнулась Беларусь. – Откуда только выползли эти идиоты…
— Надо предпринимать решительные действия, — заговорил мужчина, потирая руки. – Слышали про Ельцина?
— Еще бы.
— Его надо устранить.
Беларусь замерла на месте так резко, что Крючков едва не сшиб ее плечом. Медленно повернулась к нему и внимательно глянула в глаза.
— Вы хотите, чтобы это сделала я?
Он не стал юлить.
— Да.
— Без проблем, — медленно проговорила Наташа, вновь чувствуя натягивающуюся в груди холодную пружину. – Если это поможет – я сделаю это.
Украина осторожно поправила сползшее со лба Вани полотенце, пропитанное холодной водой. К вечеру 20 августа жар начал спадать, но Ольга опасалась худшего – на смертельно бледном лице брата проступили мелкие синеватые пятна, а дыхание было прерывистым и перемежалось тягостными хрипами, будто кто-то поминутно сдавливал и отпускал больному горло. Рядом крутился, как маленький стервятник, Латвия. Украина не сомневалась, что при первой же возможности мальчишка попытается улизнуть, и сейчас высматривает подходящий момент, чтобы сделать это незаметно.
Вдруг Россия, издав короткий вздох, с явным трудом приоткрыл лихорадочно блестящие глаза. Ольга заставила себя улыбнуться, глядя в его мертвеющее лицо:
— Как ты, Ванечка?
— Где… — голос Брагинского был тих, но ровен, будто кто-то убавил громкость. – где Наташа?
— Наташа, она… — Украина устало выдохнула, чувствуя себя не в силах врать. – Ее уже день дома нет.
— Я так и знал, — Россия улыбнулся своей жутковатой улыбкой. – Теперь-то поздно. Будь что будет…
— Ты о чем это?
— Неважно. Уже ничего нет важного, — голос Вани становился все тише, будто отдалялся. – Я пока болел, все видел. И обо всем думал. Жаль, поздно уже…
— О чем ты говоришь? – голос девушки дрогнул. Брат будто не услышал ее.
— Ты, когда Наташка придет, не ругай ее, ладно? Она ж как лучше хотела…
— Не буду, — прошептала Украина сквозь слезы и, ощущая опустошающее бессилие, взяла брата за руку. Тот благодарно взглянул на нее и совсем тихо попросил:
— Не плачь. Ты же все понимаешь…
— Понимаю…
— Помнишь, я подарил тебе «Мрию»?
— Ага, — как девчонка, Ольга утерла глаза рукавом.
— А что я сказал, помнишь?
— Помню. Это наша… наша с тобой мечта.
— Правильно. Так вот, если тебе будет трудно, вспомни об этой мечте. И стремись к ней.
— Ваня… — Ольга на секунду даже перестала плакать.
— Я так всегда делал, — улыбнулся Россия. – Мне помогало.
Украина не успела ответить – из горла больного вырвался протяжный хрип, тело его выгнулось дугой, кулаки судорожно сжались…
— Нет! – закричала девушка, понимая, что это не поможет. – Ваня, не уходи!
Но все было уже кончено. Где-то далеко, где на весах истории сошлись две противостоящие силы, одной из них все же удалось выиграть перевес. Советский Союз погибал, и выглядело это страшно – удушье, судороги, сдавленный хриплый крик, рвущийся из горла. Брагинского трясло и колотило еще несколько секунд, а потом он обмяк на взмокшей простыне и замер, безвольно склонив голову на бок. Из уголка его растрескавшихся губ показалась тонкая струйка крови, а взгляд, еще полминуты назад бывший осмысленным, затянулся стеклянной пеленой.
Круто развернувшись, Латвия громко и почти издевательски хохотнул и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. В квартире сомкнулась тишина.