На “ты” они, конечно, успеют еще перейти. Но в тот момент надо было присмотреться друг к другу, притереться. А Наташе - ответить на все интересующие начальника вопросы.
- Как ваше здоровье? - осведомился Лукашенко, не отрывая взгляда от лица девушки, будто хотел найти в ее чертах что-то необычное. Несколько раздраженная этим пристальным разглядыванием (“На мне что, нарисован план разработки атомной бомбы?!”), Беларусь бросила в ответ:
- Неплохо. Надеюсь, вашими усилиями станет получше.
Пальцы в это время судорожно сжимались и разжимались на рукояти ножа, спрятанного в кармане. Но это было единственное, что выдавало нервозность девушки, внешне она оставалась совершенно спокойной.
- Забавно, - скорее самому себе, нежели ей, сказал Лукашенко. - Подумать только… страна…
- Обычно в это сложно поверить, - холодно ответила Наташа. - Привыкнете.
- Не сомневаюсь в этом. Ну что, - мужчина сделал приглашающий жест к столу, - работаем?
Все же своей деловитостью он вызывал у девушки симпатию. “Пожалуй, наше сотрудничество будет весьма продуктивным”, - подумала она, усаживаясь на предложенный стул.
- Работаем, - кивнула она, глядя, как босс садится напротив.
За полтора-два часа, что заняла их первая встреча, они успели обсудить многое и остались друг другом вполне довольны. Когда время истекло, Наташа даже позволила себе едва улыбнуться, поднимаясь из-за стола.
- Не забудьте – я вам доверяю. И весь народ доверяет. Постарайтесь не подвести.
Холодная червоточинка, осевшая глубоко в сердце с момента договора с генералом Морозом, чуть дрогнула, и на секунду Наташу кольнуло иглой дурное предчувствие. Всего на секунду, но…
- Постараюсь, - ответил босс, закрывая папку с бумагами. – До свидания, Наталья.
Скомкано попрощавшись, Беларусь направилась к двери кабинета. Но у самого порога ее задержал голос новоиспеченного президента:
- Наталья!
- Что? – остановив руку в нескольких сантиметрах от дверной ручки, девушка глянула на мужчину через плечо.
- Один вопрос. Вы… - под этим словом он, судя по всему, подразумевал не только девушку, но вообще все страны, - вы можете умирать?
Наташа вздрогнула, будто ее обдало порывом ветра. Промозглого осеннего берлинского ветра.
- Да, - ровно ответила она после недолгого молчания. – Мы можем умирать.
Непривычно пасмурный августовский день. Маленькое, наполовину заросшее сорняком кладбище где-то на окраине Калинин… нет, Кенигсберга. Все-таки Кенигсберга.
Наташа медленно шла по кладбищенской аллее, сжимая в руках букет белых лилий, и слушала, как шуршит трава под ее шагами. Ни звука не доносилось до нее, даже извечный шум автомобилей был будто приглушен невидимой стеной. Только где-то на ветке чирикала птица, но и ее пение вскоре смолкло. Тишина…
Надгробие было совсем простым – обычный кусок серого камня, на котором были высечены лишь два слова: «Гилберт Байльшмидт». И больше ничего, ни хотя бы подложных дат жизни, ни эпитафии, ни памятника. Впрочем, Пруссия, наверное, сам бы этого не хотел.
Чувствуя непонятное режущее чувство, от которого становилось почти больно, где-то под сердцем, Наташа положила на надгробие букет и, распрямившись, замерла.
- Я не Пруссия. Я ГДР.
Беларусь вспомнила, как она раз за разом стреляла в воздух над бездыханным телом Гилберта. Возможно, это и было высшее проявление свободы, без которого она никогда не смогла бы потом защитить Литву и попытаться помочь ему сбежать. Возможно, без этого никогда и не было бы ничего.
- Начинаю чувствовать себя штатным психологом в вашем дурдоме. Может, мне свою больничку открыть?
Иногда бывает, что человек уходит, и тебе кажется, что ты хотел сказать ему очень многое, но не успел. Наташа чувствовала наоборот – она неожиданно поняла, давно хотела, сама того не осознавая, сказать Пруссии всего одно слово.
- Спасибо. Гилберт, спасибо.
«Спасибо, что поддержал меня, когда мне было трудно. Спасибо, что показал мне, что в нашем мире еще есть место для истинной свободы».
Все это было и так ясно. Гилберт бы точно понял, а остальным и не надо было понимать.
Внезапно налетевший порыв ветра взметнул подол юбки Наташи, закружил вокруг нее слетевшие с ветвей листья. Со смехом удержав юбку, девушка на секунду зажмурилась, а когда открыла глаза – увидела, что на узорчатом заборчике вокруг могилы сидит желтая, как яркое пятно гуашевой краски, канарейка и, чуть склонив голову, смотрит на нее.
- Пруссия, - не веря своим глазам, Наташа шагнула к птице, протягивая руку. Но стоило ей коснуться мягких перьев, как канарейка вдруг пронзительно вскрикнула и, вырвавшись из-под руки, порхнула в серое небо. Беларусь смотрела, как исчезает вдали желтое пятнышко, не в силах отделаться от ощущения дежа вю. И тут за ее спиной послышались тяжелые шаги.
- Что… - стремительно развернувшись, Наташа выхватила нож. Кому могло понадобиться прийти на это богом забытое кладбище? – Кто это?
Из-за дерева, скрывавшего аллею своей тенью, вышел… Людвиг, сжимающий в руке стебель алой гвоздики. На лице немца отразилось глубочайшее удивление, едва он заметил девушку. Наташа недоверчиво отступила. Для того, чтобы убрать нож обратно, ей пришлось сделать над собой усилие. Казалось бы, с лета сорок первого года прошло пятьдесят с лишним лет, но при виде Германии к горлу девушки подкатил горячий ком невыплеснутых слез.
- Добрый день, - кивнул ей Людвиг и подошел к надгробию. Судя по резким, каким-то скованным движениям, ему было чертовски неудобно, что кто-то застал его в момент подобного проявления чувств. Но Наташа не могла заставить себя не смотреть, как коротко наклоняется немец и кладет свой цветок на серую плиту рядом с ее собственным букетом.
- Это ты принесла? – спросил Людвиг, выпрямляясь.
- Да, - коротко ответила Наташа. Германия немного помялся, но все же решился сказать:
- Я помню, как ты отдавала ему честь. Тогда, у стены. Вы были друзьями? Там, в Союзе?
- Друзьями?.. – Беларусь печально улыбнулась. – Нет… скорее всего, нет.
- Тогда… - Людвиг отвел взгляд, и девушка поняла, что скрывается за его словом.
- Нет, - тут она не сдержала смешка. – Нет, это тоже нет.
- Ясно, - наверное, он был слишком смущен, чтобы продолжать расспросы. Они немного постояли молча. Наташа глядела на горизонт, где были размыто видны очертания городских домов, Людвиг – на надгробие, шепча себе под нос что-то по-немецки. Вдруг он замолчал, лицо его просветлело, будто кто-то подкинул ему весьма удачную идею. Наташе было интересно наблюдать за этим, но она никак не могла представить, что идея относится к ней.
- Прости меня, - неожиданно тихо сказал Людвиг, приблизившись к ней. Девушка даже отступила на полшага от неожиданности.
- Ч… что?
- Прости меня, - терпеливо повторил он, глядя ей прямо в глаза. – За войну. За то, что чуть не убил тебя.
Несмотря на то, что день был прохладный, Беларуси отчего-то стало чудовищно жарко.
- Ты же уже извинялся, - только и сказала она, вспомнив, как торжественно Ваня зачитывал перед всеми республиками письмо, пришедшее от Германии через несколько дней после капитуляции.
- Эту бумажку не я писал, - объяснил Германия. – Это… это было для всех. А ты просто, сама – прости.
Наташа представила, каких усилий обошлось сдержанному немцу подобная речь, и невольно прониклась к нему толикой уважения. «Интересно», - тут же вонзилась ей в сознание непрошеная мысль, - «а Ваня извинялся так перед Торисом?».
Не надо было думать об этом.
Германия протянул ей руку и так застыл, будто изваяние, чуть наклонив голову. Ком в горле Наташи разросся до каких-то чудовищных размеров и грозил постыдно лопнуть, обернувшись рыданиями или чем-то и того хуже. И способ избавиться от этого был лишь один.
- Я… я прощаю, - прошептала Наташа, глядя, как ее собственная ладонь буквально тонет в широкой ладони Людвига. – Но простить не значит забыть.