Хорошо хоть можно откинуть напряжение о случайной встрече с родителями, так как они тоже перестали путешествовать после того, как Карелин-старший впихнул себя в кресло мэра.
Вечером приходится проявить волшебные навыки переговоров, которых у Карелина никогда и не было. Уговаривает он Киру на поездку спокойно, с напускной расслабленностью. Петр может отправиться к семье Тимура, а ее работа…
Ее гребанная работа, где нужно будет взять дополнительный выходной, как-нибудь переживет. Кира-то сама явно раздумывает о смене трудоустройства, и он перестал давить, чтобы дождаться пока она дойдет до нужной кондиции. Сам он понятия не имеет, где она еще может работать. Ее специализация, политология, со скрипом открывает ящик Пандоры для его нервов, но пускай. Ерунда, на самом деле.
Положительный результат уговоров — подтверждение, что скорость, всегда уносящую его на поворотах, сбавить удалось. И удовлетворенное спокойствие теплится у него где-то в закромах грудины. Из которых потом точно выползет шипящей гадюкой, но это будет уже после.
А пока…
После водных процедур Кира несколько задумчивая. Предложение куда-то пойти она раньше отвергла явно искренне, потому что рассеяно крутит между пальцев кончик еще не до конца высохшей пряди и смотрит перед собой невидящим взглядом.
— Что такое, о чем думаешь?
— Я на самом деле очень хочу поехать. Просто боюсь, — она смешно выдыхает, надув щечки, — что вместо того, чтобы расслабиться, буду напрягаться, и тогда все коту под хвост.
— Я тоже. Надо просто забить и сделать. Потом поедем еще куда-нибудь, и как-нибудь уляжется все.
— Честно говоря, путешествовать, даже налегке, намного интереснее, чем по нашим ресторанам шляться.
— Я вижу, ты — домашняя птичка, что иногда не прочь упорхнуть.
Она смеется.
— Куда упорхнуть, Карелин? И да, я — домашнее растение. В том смысле, что тусовки и веселуха как-то мимо меня прошли. Как-то и времени не было, и желания тоже не было.
— Отчего умерла твоя мать? — спрашивает он будничным тоном.
— Рак, — пожимает Кира плечами. — И отсутствие денег, наверное. У меня заработать много возможности не было, а она дотянула без диагноза до того, что работать могла уже лишь частично.
— Моя бабушка умерла, когда мне было тринадцать. Человек в гробу, который сейчас заколотят, многое что меняет. Когда человека ты хорошо знал.
— И любил, — говорит она, и смотрит на него, упершись подбородком в собственное плечо, обнаженное и притягательное.
— И любил, — соглашается Роман. Снимает часы и расстегивает манжеты, глядя на нее в ответ.
Он мнет ее грудь, прислонившись сзади и поедая распаренную кожу шеи поцелуями.
Резкость ее разворота и настрой, с которым она берет член в руку, а потом и облизывает, треском разламывает что-то крепкое, что-то обычно нерушимое в многоярусных надстройках его самовыдержки. Будь возможность полными легкими вздохнуть, он бы пеной зашелся, как загнанная лошадь.
Терзает багровую головку огнем языка и мякоти губ она недолго. Медленно спускается натиском рта, каждый раз заглатывая дальше и больше, дальше и больше, и Карелин не совсем уверен, что он после этого сможет заново научиться двигаться. Потому что сейчас не может. Сдвинуться. Пошевелиться. Совсем.
Кира умещает во рту член до основания, молчаливо нанизанная его пульсирующей плотью.
Она сосет и сосет, сначала неторопливо, но, словно послушная отличница, соблюдая строгость ритмичности, а затем — быстрее и сбиваясь, втягивая ствол как на последнем издыхании, и тут она стонет, беспомощно и отрывисто, и…
… и он путается отчаянными движениями пальцев у нее в волосах, удерживая себя от излишне резких движений таким усилием, что приходится свободную руку сковывать в кулаке.
Сцепляет зубы — словно меж ними натянутый трос — и всего лишь перебирает пряди, наматывая их на нестабильные пальцы небрежностью. Небрежностью, что и наматывает его дыхание веретеном вокруг сбивчивого ритма ее горячего, тесного рта. И кончает.
Почти беззвучно, в голос изливаясь лишь спертыми выдохами. В лихорадочной попытке объять ладонью еще и часть ее лица — чтобы и погладить, и прощупать контур собственной головки у нее за щекой.