Кестрел неловко подняла скованные руки и прижала кулаки к сухим глазам. Может, она была слишком обезвожена, чтобы плакать, подумала девушка. Горло саднило. Она не могла вспомнить, когда страж, правящий повозкой, последний раз давал ей воды.
Они находились уже глубоко в тундре. Стояла поздняя весна… или нет. Перволетний день, наверное, давно прошёл. Тундра, большую часть года стоявшая обледенелой, ожила. В воздухе клубились тучи комаров. Они искусали каждый дюйм открытой кожи Кестрел.
Проще было думать о комарах. Проще было созерцать низкие, покатые вулканы на горизонте, вершины которых давно развеяли ветра. Повозка ехала в их сторону.
Проще было смотреть на удивительно яркую сине-зелёную воду.
Сложнее было осознавать, что такому цвету вода обязана сероводороду, а это означало, что они приближались к серным шахтам.
Сложнее было осознавать, что именно отец сослал её сюда. Тяжело и ужасно, точно так же, как он смотрел на неё, как он отказался от неё, обвинил её в измене. Она была виновна. Она сделала всё, чтобы он поверил ей, и теперь у неё не было отца.
Горе разбухло комом в горле. Она попыталась проглотить его. У неё был список того, что нужно сделать… что же это? Изучить небо. Притвориться одной из тех птиц. Прислониться лбом к стенке повозки и дышать. Она не могла вспомнить.
Но она никогда не умела забывать надолго. Она вспомнила и последнюю ночь во дворце, это было неизбежно. Она вспомнила и о письме, своей исповеди Арину. «Я — Моль. Я шпионила ради твоей страны, — писала она. — Я так давно хотела сознаться тебе». Она описала тайные планы императора. Неважно, что это была измена. Неважно, что она должна была выйти за сына императора в Перволетний день, или что ее отец был самым верным другом императора. Кестрел отринула тот факт, что она по рождению валорианка. Она писала то, что чувствовала. «Я люблю тебя. Мне тебя не хватает. Я готова на все ради тебя».
Но Арин так и не прочёл тех слов. Это сделал за него генерал. И её мир развалился на части.
Жила-была девушка, слишком самоуверенная. Не всякий назвал бы её красавицей, но согласился бы, что в ней была известная доля изящества, которая скорее устрашала, нежели очаровывала. Она была не из тех, так считал весь свет, кому бы вы хотели перейти дорогу. Она держала своё сердце в фарфоровой шкатулке, шептались люди, и они были правы.
Она не любила открывать ту шкатулку. Ей не нравился вид собственного сердца. Оно всегда выглядело одновременно меньше и больше, чем девушка ожидала. Оно билось на белом фарфоре. Мясистый красный комок.
Иногда, правда, она опускала руку на фарфоровую крышку и понимала, что пульс сердца был желанной музыкой.
Как-то ночью, кто-то другой услышал эту мелодию. Мальчик, голодный, он был далеко от дома. Он был, если уж вам так важно, вором. Он подкрался к стенам девичьего дворца. Он вцепился сильными пальцами в узкое окно. Он открыл его и пролез внутрь.
Пока девушка спала… да, мальчик увидел её в кровати и сразу же отвел взгляд… он украл шкатулку, не понимая, что в ней спрятано. Он только знал, что хотел эту шкатулку и точка. Его характер был полон желания, он всегда тосковал по чему-то, и его тоска, которую он не понимал, причиняла такую боль, что ему не хотелось разбираться в том, чего он не понимал.
Всякий из светского общества, к которому принадлежала девушка, сказал бы, что кража шкатулки — плохая затея. Они видели, что случалось с её врагами. Так или иначе, она всегда воздавала по заслугам.
Но он бы не прислушался к их совету. Он забрал свой трофей и ушёл.
Это было почти сродни волшебству, её мастерство. Её отец (бог, шептались люди, но его дочь, любившая его, знала, что он смертен) очень хорошо обучил девушку. Когда порыв ветра, ворвавшийся в открытое окно, разбудил её, она услышала запах вора. Он оставил его на оконной створке, на прикроватном столике, даже на балдахине, немного отодвинутом в сторону.
Она погналась за ним.
Она увидела его путь на дворцовых стенах, по сломанным веточкам бурого плюща, которым он воспользовался вместо веревки, чтобы вскарабкаться вверх, а потом спуститься. В некоторых местах ветви плюща были толщиной с ее запястье. Она видела, куда он перемещал свой вес, и где он чуть не упал. Она вышла на улицу и пошла по его следам в логово к вору.
Можно сказать, что вор знал в тот момент, когда она пересекла его порог, что он сжимал в кулаке. Можно сказать, что он должен был знать все задолго до этого. Сердце вздрогнуло в холодной белой шкатулке. Оно забилось. Ему пришло в голову, что фарфор — молочный и шелковый, прекрасный, до скрежета зубов — можно разбить. В конечном итоге он останется с кровавыми осколками. И всё же он ничего не сделал. Можно было только догадываться, что он чувствовал, когда увидел её в сломанном дверном проеме, ступившей на голый глиняный пол, освещая комнату, словно ужасное пламя. Всё это можно было бы представить. Но история не об этом.