- А у нас свечи есть? - иронично поинтересовался Трабер, в темноте сталкиваясь с адъютантом, та чуть не упав, схватила его за плечи, удержалась и тихо ответила:
- Никак нет, вы их, когда у нас маршал Гёпнер выпивал, скормили ему в качестве закуски…
- Как он нахваливал, а! Хорошие были свечки, сальные… - хмыкнул оберст, щёлкнув зажигалкой, он осветил лицо адъютанта, та прищурила глаз и улыбнулась, лицо её было бледно, острые скулы манили. Живот оберста вновь предательски заурчал, Кёниг уже почти жалел, что утащил последний мешок сухарей домой жене и сыну.
- Будем по старинке! - налюбовавшись острыми чертами лица адъютанта, сказал оберст и, подойдя к шкафу, извлёк из него керосиновую лампу и полу пустую канистру с топливом, отложенную на чёрный день.
- Теперь секретные документы есть придётся, а я и не против! - рассмеялся Кёниг, в тишине темноты было слышно лишь дыхание адъютанта и стук передатчика связиста, Трабер вновь вспомнил фронт, потом лазарет, помотав головой, забыл. Залив керосин, он зажёг лампу. Теперь стало светлее, но есть хотелось всё так же. «Надо было и вправду документы не жечь, а жрать!» - грустно подумал оберст и уставился в последнюю оставшуюся папку с документами, на обложке красовался имперский двухглавый, восьмикрылый, четырёхлапый орёл, под ним было красивым почерком написано: «План зимнего наступления тысяча восемьсот семьдесят четвёртый год». Оберст оскалился и бросил папку в огонь, не открывая, не заглядывая, ему было плевать на эти фантазии вышестоящих. Хотелось простых человеческих вещей, в первую очередь тепла.
За окном зашумели сирены, в коридорах зазвучал топот. Клаус скинул наушники, вытер пот со лба и прохрипел:
- Приказ - штабным не расходится! Ночуем здесь… воздушная тревога, возможны пожары на складах…
- Ну и замечательно... - спокойно проговорила адъютант, накидывая на плечи шинель. В темноте её профиль выглядел как-то неправильно, странно, искажённо, проморгавшись, Кёниг обнаружил, что адъютант подошла вплотную к его креслу.
- Курите, гер оберст! - проговорила она, протягивая пачку дрянных сигарет.
- Это ослабит голод! - заботливо добавил прапорщик тоже внезапно оказавшийся у стола. Оберст не курил, не курил с тех пор как выполз из разбомбленного лазарета.
- Спасибо, откажусь, - сказал Кёниг, адъютант пожала плечами и, вскрыв пачку, вытянула сигарету и, отдав оставшиеся Клаусу, прикурила от керосинки. Кёнигу было больно на это смотреть, красный огонёк у её лица отсвечивал в единственном красном глазу. Оберст не любил когда женщины курят, он даже объяснить не мог почему, наверное потому что некурящих женщин на войне нет, как нет не пьющих в штабе генералов. Само лицо адъютанта сейчас было похоже на древний образ войны, которую потомки нынешних вогемцев изображали красивой женщиной с красными глазами и адским пламенем изо рта. Курящий же Клаус просто напоминал жуткого покойника, скелета, смывшегося с погоста и обрядившегося в форму.
- Клаус, твою мать! Срочно в радио-рубку! - в дверях показалось лицо капитана связи, в темноте были видны только жёлтые зубы и стёкла очков. Клаус, не говоря ни слова, сорвался с места, исчез в темноте дверного проёма.
- Похоже опять радист какой-нибудь шифры напутал и наши ПВО бьют в молоко, - хрипло рассмеялся оберст и тихо спросил:
- Ну и как на вкус эрзац-табак этого года, Эльза?
Адъютант вздрогнула, оберст называл её по имени крайне редко. Повернувшись к начальнику, она улыбнулась, затушила сигарету и сказала:
- Дерьмо…
- Правда? За качеством жизни упало качество алкоголя и курева, иронично… - усмехнулся оберст и закрыл глаза, подальше от этой чёртовой войны и набирающей силы матушке поражений - зимы. Над городом не унимался вой сирен, из окон был виден свет прожекторов, по зданию штаба, как тараканы носились адъютанты и персонал, в лазарете задыхался отравившийся сивухой генерал-интендант Харальд фон Гайбург, в радио-рубке матерился Клаус, пытаясь откачать совсем молоденького радиста, а в кабинете номер сто тринадцать время как будто замерло, замерло с закрытием глаз оберста. В камине потрескивало большое полено.
Кёниг бы отдал всё, чтобы на этом моменте всё и закончилось, чтобы мир уснул, или исчез к чёртовой матери, но вдруг он почувствовал тепло человеческого тела, приближающегося к его лицу и такое знакомое дыхание. Через секунду на губах был отвратительный вкус эрзац-табака, терпкий и противный, но такой тёплый.