Эта мысль согревает многих: получается, Бог знает, что делает, и держит всё под контролем. Но так ли это, полагаю, мы всё равно не узнаем прежде конца света. Нет, это тоже выглядит неубедительно и сильно напоминает мне об одном эпизоде из «Братьев Карамазовых» Достоевского — одного из величайших романов в мире. Самая известная глава этого очень длинного произведения называется «Великий инквизитор». Что-то вроде притчи, рассказанной одним из главных героев, Иваном Карамазовым, своему брату Алёше. Иван представляет, что произошло бы, вернись Иисус на землю в простом человеческом облике. Рассказчик уверен, что церковники снова убили бы его, поскольку людям нужна не свобода во Христе, а властная иерархия и понятные ответы — что церковь и предоставляет. Пожалуй, главам христианских конфессий стоит призадуматься, поскольку это в их правилах уводить паству от неудобных вопросов в сторону заранее придуманных ответов — правильных и вселяющих спокойную уверенность.
Хотя глава о Великом инквизиторе остаётся самой известной частью романа, лично я нахожу две предшествующие главы куда более удачными. Эти главы охватывают тот же разговор Ивана и Алёши. Алёша — толковый, но неопытный юный послушник в монастыре; он глубоко религиозен, но демонстрирует (местами очаровательную) наивность. Иван, его старший брат — интеллектуал и скептик. Он признаёт Божие бытие (он отнюдь не атеист, как некоторые ошибочно полагают), но до Бога ему нет никакого дела. Слишком много страданий и боли в этом мире, и в конечном счёте виноват в этом Бог. Иван говорит: «Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять».
Он не принимает мир потому, что если даже Бог в конце откроет смысл всеобщих страданий, Иван всё равно сочтёт их слишком страшными. Своё отрицание он иллюстрирует математической проблемой. Согласно определению древнегреческого математика Эвклида, две параллельные линии никогда не пересекаются (иначе они не были бы параллельными). Но Иван приводит мнение некоторых «геометров и философов», что это правило работает только в нашем конечном мире, а где-то в бесконечности линии обязательно сойдутся. Старший брат не отрицает такой возможности, но и не принимает её: она превосходит его разумение, так что он отказывается в неё верить. То же самое с земными страданиями. Если в конце Бог покажет, что они служили великим и благородным целям, это их не оправдает. Иван говорит:
«Я убежден, как младенец, что страдания заживут и сгладятся, … что, наконец, в мировом финале, в момент вечной гармонии, случится и явится нечто до того драгоценное, что хватит его на все сердца, на утоление всех негодований, на искупление всех злодейств людей, всей пролитой ими их крови, хватит, чтобы не только было возможно простить, но и оправдать всё, что случилось с людьми, — пусть, пусть это всё будет и явится, но я-то этого не принимаю и не хочу принять! Пусть даже параллельные линии сойдутся и я это сам увижу: увижу и скажу, что сошлись, а все-таки не приму.»
Диалог продолжается в ключевой главе романа под названием «Бунт». В ней Иван говорит, что страдания невинных детей не имеют разумного объяснения, и если Вседержитель когда-нибудь такое объяснение даст, то он его просто не примет (для набожного Алёши такое отношение к Богу выглядит бунтарским, отсюда название главы).
Большую часть главы Иван с болью рассуждает о страданиях невинных жертв. Он рассказывает о злодействах турецких солдат на войне с Болгарией, как они «жгут, режут, насилуют женщин и детей, прибивают арестантам уши к забору гвоздями и оставляют так до утра, а поутру вешают». Он даже не может назвать их поведение зверским, поскольку «это страшно несправедливо и обидно для зверей», которые неспособны на подобную жестокость:
«Эти турки, между прочим, с сладострастием мучили и детей, начиная с вырезания их кинжалом из чрева матери, до бросания вверх грудных младенцев и подхватывания их на штык в глазах матерей. На глазах-то матерей и составляло главную сладость.»
Потом он описывает другую сцену, от которой кровь стынет в жилах:
«Представь: грудной младенчик на руках трепещущей матери, кругом вошедшие турки. У них затеялась веселая штучка: они ласкают младенца, смеются, чтоб его рассмешить, им удается, младенец рассмеялся. В эту минуту турок наводит на него пистолет в четырех вершках расстояния от его лица. Мальчик радостно хохочет, тянется ручонками, чтоб схватить пистолет, и вдруг артист спускает курок прямо ему в лицо и раздробляет ему головку. Художественно, не правда ли?»