Но все эти попытки обмануть себя не могли разогнать муть за окном и разбудить нетерпеливое желание поскорей начать день. В мятой пижаме Стемнин шел в ванную комнату, садился на край ванной и на пять-десять блаженных минут подставлял руки под теплую воду. Вот и все утренние радости.
Метро, шум, тепло, душное качание… Пробежка от метро к институту. Боль каталась в голове как тяжелый бугристый шар. Горстка полусонных студентов на первой паре. Время за что-то зацепилось и не двигается с места. Четыре пары, с окном между первой и третьей. Передние столы пусты. Понурый студент за вторым столом весь урок закрашивает в шахматном порядке клеточки в тетради. Две студентки-подружки жуют жвачку. Одна медленно, другая раза в полтора быстрей. Что-то это значит, думает Стемнин, только непонятно что. Кажется, все здесь находятся по приговору суда.
Твердое убеждение в бессмысленности своей работы — что может быть хуже для преподавателя! Преподавателю необходимо верить в свою миссию, в то, что у него припасено для студентов нечто крайне важное. Ключи от карьеры, путеводные правила профессии, житейский опыт.
Преподаватель Стемнин не верил в преподавание. Прежде всего в пользу преподаваемого предмета. Слово «культура» давным-давно превратилось в такой же мертвый водоем, как и «духовность». В это слово были умяты многомиллионная скука трудновоспитуемых детей и взрослых, принужденное молчание на уроках или концертах симфонической музыки, запах краеведческого музея с черепками и ржавыми наконечниками, потемневшие портреты несуществующих дворян, все что угодно, только не жизнь и не радость.
Стемнин не верил, будто сможет что-то изменить, скажем, заставить разные имена, факты и понятия пошевелиться, вспыхнуть, ошарашить аудиторию. Он не мог воскресить предмет из мертвых, но, что хуже всего, не мог с этим смириться. Пообвыкнуться в своей роли, травить анекдоты, поддевать студенток, обсуждать «Осень в Нью-Йорке», спокойно и с удовольствием проводить время в аудитории. С лету ставить зачеты списком, быть душкой, а в свободное время написать учебное пособие и защитить кандидатскую. Что-нибудь по игре культурных контекстов в современной российской прозе.
Каждый раз, входя в аудиторию, он знал, что крадет время у студентов и у себя. Украсть или убить время — разницы нет: укравший получает не больше, чем обворованный. Давным-давно было понятно, что преподавать он пошел зря. Но уж такой человек Стемнин: он не решается отказаться даже от того, что ему совершенно не нужно, если хоть чуть-чуть к этому привык.
3
В тот самый день, пятнадцатого мая, Стемнин ехал на работу. Нельзя сказать, что этот день как-то сразу заявил о себе. Вторник как вторник. На улице тепло, пасмурно, асфальт мокрый. Как всегда, по дороге Стемнин заставлял себя не смотреть на часы, чтобы не сходить с ума… И вот, метров за десять до проходной (МГТрУ — строго охраняемый объект!), драгоценное удостоверение из кармана плаща исчезло. Короткое замыкание ужаса. Потом Стемнин не раз думал, что не оставь он удостоверение в куртке, то и до сих пор тянул бы привычную лямку.
В восемь пятьдесят пять Илья Константинович стоял у турникета (точно такого же, как в метро) и объяснял молодому охраннику с короткой спецназовской стрижкой, что у него семинар, что можно спросить у студентов, что скоро придет лаборантка и все подтвердит… Он запрягал в свою просьбу десяток «поймите», «войдите в положение», «я вас очень прошу» и «ну пожалуйста».
Мимо Стемнина проходили опаздывающие студенты, оборачивались. Их пропускали, а его нет. Потоки жалобного нытья не растопили сердце охранника. Он даже перестал смотреть на Стемнина, лишь твердил, заглядывая в студенческие, что порядок — это, извиняюсь, порядок, что у него семья и работу, извиняюсь, терять неохота.
Только в половине десятого пришел начальник отдела охраны, выслушал Илью Константиновича, сказал, что порядок, извини, конечно, есть порядок, и пропустил. Мокрый от духоты и унижения, Стемнин взлетел по лестнице на третий этаж. Аудитория была пуста. Остался только невыветриваемый затхлый воздух и нарисованный мелом на доске цветочек. Стемнин запустил портфелем в угол. Портфель глухо звякнул ключами, лежавшими в кармашке, и провалился за скамью. В тот же день в деканате на Илью Константиновича была написана докладная. В пять часов он явился к завкафедрой. В маленьком кабинете уютно свернулась парфюмерно-кондитерская духота. Алевтина Ивановна в пухлом лиловом жакете сидела в своей комнате и что-то записывала в ежедневнике. Строгость начиналась в ее прическе, в неумолимо круглом стожке шиньона, в серебряной броши-скарабее. Едва взглянув на Стемнина, заведующая ровным голосом, как автоответчик номера «сто» из былых времен, произнесла: