Один мужчина взял дело в свои руки и построил десятифутовую шлакоблочную стену вокруг всего своего участка. Он регулярно посыпал верх стены осколками пивных бутылок, которые перелетали через край. Неважно, сколько штрафов или угроз сноса поступало из округа, он не трогал стену. Война между городскими чиновниками и этим домовладельцем продолжалась десять лет, конца ей не предвиделось, и, хотя он часто попадал в местные газеты, фотографий его никогда не печатали. Я начала полагать его гомункулом, сотканным из всех страхов современного человека. Фотографий нет, потому что он выглядит точно как мы все. Страх превратил его в призрака, меняющего форму за стенами. Он был моей матерью, прячущейся в шкафу для белья. Он был моим отцом, рисующим тени на листах фанеры. Он был Натали, страшащейся одиночества, и Сарой, тырящей мелочь. Он был мной, когда я проехала его дом в 19.23 вечера пятницы, направляясь к миссис Левертон. Он ревел, он грохотал, он отбивал все иски и претензии, и я надеялась, что он будет жить вечно или, по крайней мере, умрет, борясь и выбиваясь из сил, когда мы все давно уже будем в могиле.
Я въехала в сердце Финиксвилля, старую часть города, где возрожденные магазины продолжали закрываться в пять вечера, и улицы пустели, не считая небольших островков активности, бурливших вокруг замкнутых общинных проектов. Галерея скульптуры «Антипод» была залита светом. Для местных эстетов она служила Меккой, и я посетила ее не раз. Она была декорациями моего пьяного свидания с Таннером. Он и владелец галереи, окруженные людьми намного более юными, соперничали, выясняя, кто важнее.
— Давненько я не видела такой унылой выставки, — заявила я, когда мы, спотыкаясь, оба вышли на тротуар.
— Да замолчи ты! — крикнул он. — Сама-то ты чего добилась?
Так начались наши совместные невзгоды.
Сегодня «Антипод» была яркой, но тихой. Я видела движение в направлении заднего входа. Шел показ. В конце квартала тележки «Старой книги», которые приезжали туда каждый вечер, были вывернуты на тротуар и дорогу. Владелица, одинокая старая женщина, наклонившись, собирала книги, несомненно сожалея, что решила подольше не закрываться, чтобы привлечь клиентов, возвращающихся с работы.
Я встала на свободное место и вышла из машины. Подобрала несколько потрепанных любовных романов, разбросанных по дороге. Их обложки с грудастыми красотками выцвели от долгих дней на солнце. Мой взгляд привлекла стопка заплесневелых сборников поэзии, по-видимому слипшихся друг с другом, поскольку упали они все вместе. Фамилии показались мне русскими. Я быстро изучила заголовки и сразу же поняла: это те самые книги, которые мистер Форрест пожертвовал местной библиотеке тридцать лет назад.
— У них мало русских, — пояснил он мне.
Женщина вздрогнула, когда я произнесла: «Простите» — и протянула две стопки книг в мягких обложках.
Она плюнула в мою сторону, обрызгав и руку, и книги.
— Я их здесь оставлю, — сказала я и положила книги на багажник «раздетого» «линкольна-континентал».
Возвращаясь к своей машине, я слышала, как старуха бормочет. Я читала о поэтессе Марине Цветаевой, что она повесилась на гвозде. «Как же она сумела?» — подумала я тогда. Потолочные крюки, деревья — да. Но дверные ручки и гвозди?
Мне сказали, что выстрел в голову — самоубийство с подтекстом. Какое же сообщение оставил отец? Я прочесала весь дом в поисках записки, порылась в ящиках его стола и под подушкой и закончила тем, что вымыла лестницу старыми тряпками, полная решимости стереть единственные следы, которые он оставил.
Я приближалась к дому матери, и горячая волна начала покалывать мои позвоночник и спину, красться по лопаткам и оборачиваться гусиной кожей. Я не могла объяснить, почему именно, но чувствовала, что не должна даже проезжать мимо, не то что оставаться на ночь. И еще я устала. Мне проще было отнести странные изменения в своем теле на отчаянную усталость — тщетность и крах последних двадцати четырех часов завладели моим сердцем, моими конечностями, моими мысленными разрядами, — чем на знание того, что я всего лишь робот, слетевший с катушек, который долгие годы верно служил хозяину и вполне ожидаемо обратился против того места, где был создан.
Несколько домов оставались темными, ожидая владельцев, но в большинстве горел огонек или два. По соседству с матерью жили молодые пары с детьми. Это были пары совсем не того сорта, что покупали поддельные пасторские дома по соседству с домом Натали. Эти сами убирались и сами чинили протечки. Выходные они тратили на то, чтоб залатать прогнившие крыши или покрасить дымовые трубы, подстричь деревья или помыть машины. Дети помогали им и получали в награду мороженое или специальные телешоу.
Проехав мимо дома миссис Толливер, я свернула к домам матери и миссис Левертон. Света не было. Куда же ушла миссис Толливер? Мне припомнился летний вечер, когда мистер Толливер, орущий на жену с лужайки, внезапно схватился за грудь.
— Упал как соляной столп, — сообщила мать. — Бам! Поливальная машина сдвинулась, прежде чем ее сообразили выключить. Его отвезли в больницу насквозь промокшего.
Я встретила миссис Толливер через шесть месяцев, когда приехала домой с Эмили и Джейком навестить родителей. Мы делали покупки в «Акме».[51] Она просияла при виде Эмили.
— Какая прелесть! — воскликнула она.
Не помню, когда последний раз она была такой оживленной. От избытка чувств, что встретила меня в отделе деликатесов, соседка размахивала пакетом куриного филе.
Я спросила о ней, о ее доме, о том, как она себя чувствует.
— Для меня слишком поздно, — сказала она в какой-то момент. — Hо не для тебя. Для тебя еще не слишком поздно.
И посмотрела на Джейка. Улыбнулась. Но в улыбке таился испуг, как будто она ожидала удара.
Погруженная в мысли о миссис Толливер, я увидела в огромное и традиционно незанавешенное окно мистера Форреста, сидевшего в передней комнате, как всегда, на обозрение всему миру. Поставила машину на обочину напротив него. Меня не заботило, что находится справа — дом, горизонт или священник, вышедший на прогулку.
Я открыла окно и впустила ночной воздух своего старого района. Я дышала. Слышала запахи лужаек и асфальта. И тихую музыку. Она доносилась из дома мистера Форреста; он слушал Бартока.
Они с матерью месяцами спорили после смерти моего отца. Похорон не было, и мистер Форрест счел упущение непростительным; его не волновало, может мать выходить из дома или нет.
— И почему, Хелен, — спросил он меня, — эти ружья не убрали?
Без раздумий я вышла из машины, перешла через дорогу и поспешила по наклонной бетонной дорожке. Он никогда не увлекался растениями, и десятилетиями на его лужайке едва ли рос хоть куст или ветка. Исключение составляли два круглых неподстриженных самшита. Они располагались по обе стороны от крыльца.
Туда я не пошла. На полпути остановилась и вгляделась. На коленях у мистера Форреста что-то было — животное — и он поглаживал его. Пришла мысль о его бесконечных собаках, но потом я поняла, что это Шалунишка, мармеладный кот. Он кверху лапами лежал на коленях мистера Форреста и позволял чесать себе брюшко.
Как мудр был мистер Форрест, как безгранично мудр, что остался одинок.
Мне показалось, что колени мои сделаны из дутого стекла и я вот-вот рухну в обморок, но я не шевелилась.
Я прекрасно знала, за что отец любил его: мистер Форрест помогал ему нести бремя моей матери. Он умел так обнаружить ей ее красоту, что она верила ему. Его беседы были искрящимся коктейлем, взметающимся к потолку. В его глазах мать оставалась позабытой Гарбо, по-прежнему в сорочке, вечно юной, нерастраченной.