Из всего разнообразия еды не признает Милка только кошачий корм в банках, коробках, пакетах и в любой другой упаковке. В телевизионной рекламе чистенькие киски грызут этот корм, словно их неделю не кормили (а может быть и на самом деле не кормили), а потом с восторгом благодарят своих очаровательных хозяек. Моя кошка ест корм только в самых крайних случаях. Сейчас как раз такой случай.
— Кис-кис! — позвала я, едва переступив порог квартиры.
Кошка уже дожидалась меня у двери. Она замурчала, затрясла пушистым хвостом и стала ласково вытираться о мои ноги. Я прошла на кухню, спотыкаясь о Милку, и насыпала в ее миску корм. Кошка застыла. Она рассчитывала на лучшее.
— Извини, киска, зарплаты пока нет, так что жуй, что дают.
Кошка тоскливо рассматривала содержимое миски.
— Иногда в жизни приходится довольствоваться имеющимся, — философски заметила я.
Если бы Милка могла говорить, то объяснила бы мне, что она думает по поводу моей философии и зарплаты, но говорить она не могла и мурчать перестала.
— Кисонька, посмотри, какой вкусный корм! — уговаривала я. — Он гораздо вкуснее, чем кактус. Ну, чего тебе надо?!
Кошка резко дернула хвостом: «Молоко»!
— А еще что?
«Мясо!» — уставилась на меня Милка.
— Молчала бы насчет мяса! Я знаю, что ты сегодня украла колбасу. Когда ты прекратишь залезать в соседские окна?
«Тогда, когда ты начнешь меня вкусно кормить! Йогуртом!».
— Многие бродячие голодные кошки тебе бы сейчас позавидовали, — продолжала я убеждать привередливую кошку. Счастье, что люди меня не слышат. Скажут, рехнулась стара дева, с кошкой беседует. Больше все равно не с кем.
Милка наконец соизволила подойти к миске. Еще раз недоверчиво ее обнюхав, она укоризненно посмотрела на меня. Я развела руками. Поняв, что другой еды ей сегодня не дадут, кошка стала без аппетита грызть кусочки хрустящего корма. Голод не тетка.
— Если хочешь знать, то по твоей вине я сегодня осталась без ужина. Раз ты стащила соседскую колбасу, то придется отдать соседям мои пирожные.
«Так тебе и надо!» — было написано на Милкиной морде. Своей вины она не признавала. Она считала, что никогда и ни в чем не виновата. Виновата могу быть только я, ее хозяйка, и кактус, а кошка права всегда и во всем.
Я взяла коробку с пирожными и пошла к соседке. Мы жили на одной лестничной площадке.
— Это вам, — я протянула коробку в открывшуюся дверь.
— Не надо! — непреклонно сказала Ольга Тимофеевна. — Лучше свою кошку к порядку приучи!
— Возьмите, Ольга Тимофеевна! Помяните покойного Леонида Борисовича.
— Это твой знакомый, что ли? Ну, проходи. Помянуть — это святое. Упокой, Господь его душу.
Я зашла в соседскую кухню и уселась у стола. Сегодня на ужин у меня соседский чай с моими пирожными.
Пока Ольга Тимофеевна ставила на стол чайник, на кухню проник ее дедушка. Дедушке недавно стукнуло девяносто восемь лет, и он впал в маразм. Хотя моя мама и ее сестра Вера, знавшие его всю жизнь, утверждают, что в маразм он впал еще сорок лет назад. Так это, или нет, я не знаю, но те шесть лет, что я живу здесь, дедушка не дает покоя всему подъезду. Милому дедуле все время кажется, что его не кормят. В этом они с моей кошкой Милкой удивительно схожи — та тоже вечно голодная. Несмотря на явное сходство в характерах и поведении, они друг друга не выносят. Милка, едва увидев дедушку, начинает шипеть, а дедушка при виде кошки кидает в нее разные вещи, чаще всего — серебряные ложки. Ни разу не попал.
Тяжелее всех приходится Ольге Тимофеевне. Весь дом знает ее как радушную хозяйку, которая старается за обедом в каждого члена своей семьи, или гостя впихнуть не менее трех тарелок разной еды. Поэтому причитания дедушки о том, что он голодный, никто в доме всерьез не воспринимает. Дед всеядный — однажды он забрел ко мне и сгрыз кошачий корм из Милкиной миски. Я застигла деда за поеданием корма и отобрала то, что он не доел. Потрясенная зрелищем кошка взирала на деда со шкафа и шипела, вытянув хвост.
Особое удовольствие дед получал, клянча еду в магазине, куда ему изредка удавалось сбежать. Одного его гулять не отпускали, боясь, что он потеряется, это бывало много раз. Дедуля и тут нашел выход: он влезал на подоконник, открывал форточку, из которой высовывал голову и громко и жалобно стонал: «Люди добрые, бросьте хлебушка! Две недели во рту ничего не было!». Это концерт он обычно исполнял после того, как съедал за обедом кастрюлю каши и сковородку котлет.