Санька только сначала испугался, когда директор неожиданно открыл дверь, вгляделся и сипло спросил: «Ерохин, опять халтура?» Тогда в лихих серых Санькиных глазах забился страх. Здесь почти темно, на складе. Желтые запыленные лампочки светят вполнакала. Но я увидела, как высыпали капельки пота на широком крепком Санькином носу и как Санька не моргая следил за директором, пока тот шел к нам.
«Товарищ директор, Ерохин обманул старого человека. Я должна объяснить вам, что…»
Странное дело, каким сильным становится человек в своих глазах, когда замечает страх другого перед ним. Ну что, Санька, теперь-то я не буду молчать. И мне станет безразлично, что будет с тобой, как противно ты будешь лебезить перед директором, как начнут потом высмеивать тебя товарищи по работе!
Попался ты, Санька…
А Санька взглянул на меня и успокоился. И снова знакомая с детства Санькина улыбка, открытая и широкая, как у лягушонка. «Рот до ушей, хоть завязочки пришей», — дразнили мы его.
— Я… Это… гражданке по накладной отмериваю. Сами подписывали, Петр Борисович, пожалуйста.
Двумя пальцами он начал спокойно перебирать бумажки в нагрудном кармане халата. Стало слышно, как сопит носом директор. Несколько мотков провода мягко раскрутились и легли на пол.
И тут я замечаю, что он глядит не в карман, а исподлобья спокойно и внимательно следит за мной. Может быть, даже улыбка у него еще не прошла. Просто тут темно и не все видно. Он словно уже знает, что я не подведу его, выручу. И даже не торопит: так он уверен во мне.
Откуда эта уверенность у людей, что я для них всех должна что-то сделать? Сколько раз приходилось мне бывать таким, даже не прошенным вслух помощником! Они надеялись на мою поддержку сразу же, как попадали в зависимость от меня. И я считала своим долгом выручать их из беды. А люди эти не всегда были правы. Часто они были вовсе не хорошими, чуждыми мне людьми. Но что было делать?
Тогда я была сильнее их. Сильнее? Но они становились победителями. Может быть, они чувствовали, что я не способна расчетливо обидеть человека. Мне важно быть чистой и порядочной в своих глазах, прежде всего для себя.
«Нужно молчать», — разумно решила я.
И тут же заговорила:
— Я давала вам накладную. Вы сложили и спрятали в этот карман. Ну да, в этот самый. Поищите спокойно, не торопитесь. У меня так дома сколько раз бывало: положишь на место вроде, а потом ищешь, ищешь…
— Ну, ладно, ладно, не волнуйтесь, гражданочка, вам-то я верю, — отмахнулся директор. — Ты вот что, Ерохин, закругляйся — и наверх. Дело есть.
— Порядок, — сказал Санька, все еще широко и откровенно улыбаясь.
Он даже не посмотрел, как уходил директор. Снова отмерил и скрутил провод. Как будто ничего не произошло. Как будто так было задумано. Я протянула ему теплую замусоленную трешку. Санька оттопырил губу, небрежно сунул трешку в нагрудный карман, где только что искал несуществующую накладную. Дружно скрипнули новые заграничные ботинки. Санька медленно, с удовольствием приподнялся на носки, развел руки в стороны, как во время утренней зарядки, покряхтел, сладко потянулся и, счастливо зевая, проговорил:
— Значит, завтра — скажите бабусе — приду.
Никчемным в моих глазах людям в ответственные для них минуты я даю уверенность в моей обязательной поддержке. Только как они об этом догадываются? Ведь уже двадцать лет назад, еще тогда, в самый первый раз, в пионерском лагере, когда мы были «красными» в военной игре, Санька Ерохин был уверен, что я не выдам его.
Мы тогда хорошо жили.
Столько времени прошло, а я все волнуюсь, когда вспоминаю, как мы готовились к «войне». Никто не хотел быть «белыми», потому что белые — значит, фашисты.
Наша война долго не начиналась, и все знали: она начнется по сигналу тревоги. Ребята строгали сабли и автоматы, обтесывали стволы пулеметов.
Один день был очень жаркий. Это когда наш генерал, старший пионервожатый Миша, учил нас ползать по-пластунски. Мы маскировались ветками ольхи, ивы, лопухами и ползали вверх и вниз по долгому склону оврага. Круглые мягкие листья мать-и-мачехи попадались нам на пути. Они были серые, сухие, теплые. Иногда под ними оказывалась земляника, почти черная от солнца и горячая.
Мы ползали, ползали. У меня в глазах стали медленно плавиться круги резкого, ослепительного солнечного света. Но я ползала вместе со всеми и держала ветку впереди себя. И все держали в онемевших левых руках перед собой ветки, и все устали, потому что мы даже не могли сразу услышать команды. И тогда Миша крикнул: