И собака скрылась в этом лесу. Смирная собака.
Бабушка, когда вернулась, рассказала про нее в селе, и ей объяснили, что это был волк.
Ничего страшнее этого случая я в той жизни не могла себе представить. Дрожали бревна бомбоубежища, сыпалась сверху сырая земля, плакали малыши в одеялах — над нами шла ужасная война. И бабушка спасала меня от нее.
Спасала своим детством. Теперь мне кажется, она вспоминала его как счастье, как единственный свет в окошке в своей трудной жизни и хотела, чтобы я тоже погрелась около ее света. Она отдавала мне все, что принадлежало только ей, нерастраченное, сбереженное для самых тяжелых дней — на будущее, когда все старые помнят только свое детство. Бабушка ничего не умела выдумывать, так же как не умела читать, и, наверно, тогда, в бомбоубежище, жалела об этом, — ей хотелось бы отвлечь меня чем-нибудь необыкновенным, красивым и понятным мне. Но она умела говорить только правду. У нее просто не было времени придумывать.
А может быть, я и ошибаюсь.
Может, просто бабушка не хотела быть похожей на дедушку, потому что дедушка наш был настоящий выдумщик, по ее мнению.
Он тоже — сирота. Это, наверно, единственное, чем они были похожи друг на друга. Только дедушка рос совсем без родителей — в императорском приюте. Зато он получил профессию печатника и читал много книг. Поэтому у него могло быть хоть десять детств — столько, сколько он вычитывал их из разных книг. Он мог вообразить себе любое детство. Он мог придумать себе что угодно.
Но одна мечта дразнила своей реальностью. Дедушка хотел сам печатать книги в своей типографии.
Книгу дедушка уважал не только за содержание. Он держал ее в руках, как слепой, — ощупывал обложку и корешок, чувствовал пальцами каждую вмятину, зная, какой должна быть эта книга, если ее сделать как надо, как положено, на совесть и с любовью.
Я не могу себе представить, что бы отдал дедушка за возможность самому напечатать людям такую книгу. Но и у себя на службе, в типографии, дедушка, конечно, вкладывал душу в свое дело, потому что уже после войны, когда он перешел на пенсию, к нему приходили из типографии, советовались, и он уходил с товарищами к их новым машинам, которые заменили его «американку», возвращался с новыми книгами. Ощупывал эти книга, как слепой, — то всей ладонью гладил, то обегал их одними пальцами. И был недоволен: обрез покрашен неаккуратно, бумага подобрана разных тонов, а супер хоть и не снимай — за форзац стыдно. Заглядывал на последнюю страницу, отмечал тираж и, постукивая по обложке в такт словам, невесело затягивал старую песню: «Любила Маруся жареного гуся, но не посмотрели на любовь ее — жареного гуся съели без нее…»
Он пел эту песню, чтобы не обижаться на кого-нибудь.
И все-таки я сейчас не могу себе представить, пел ли дедушка после того, как все в семье увидели его покупку с Нижегородской ярмарки.
Ему собрали деньги, чтобы он привез оттуда что-нибудь дельное. Для дома. Практичное, путное.
Дедушка появился с одним горшком. Он истратил на него все деньги. По форме горшок был как большой чугун, в котором бабушка ставит картошку в печь. Но он был весь золотой. Просто сиял от своего золота. И по выпуклым его бокам, в зарослях диковинных растений, скрывались слоны и леопарды, настораживались газели и антилопы, тянулись мордами к солнцу шакалы и гиены.
Я представляю себе, как добросовестно искал дедушка на ярмарке самое нужное и недорогое для дома. Как прикидывал он, сколько выгадает на гостинцы ребятам.
И вдруг ему попался на глаза этот сияющий горшок. Дедушка страдал над ним. Он знал, что случится со всеми дома при виде его единственной покупки, потому что на горшок пришлось бы ухлопать все деньги, которые были у дедушки.
Но золотой горшок был дороже всех денег. Дедушка словно бы видел, как где-то в звучной, будто странная музыка, восточной стране его держал в руках коричневый человек с белой бородой. И, словно слепой, то всей ладонью, то одними пальцами долго водил по крутым бокам горшка, читал и узнавал свою работу и оставался доволен ею. Дедушка тоже погладил этот горшок — привычно, как книгу, и понял: он сделан так, как сам дедушка сделал бы свою книгу, — на совесть. С любовью.
Горшок нельзя было оставить кому-нибудь, потому что никто не понял бы его так, как надо, а купил бы от больших денег и не получил той радости, которая обуяла дедушку при виде этого горшка.
И никто, кроме дедушки, не догадывался, что плыл этот горшок на легком паруснике, какие птицы парили над ним, какие рыбы гнались за его золотыми отражениями на волнах. От горшка пахло незнакомым, но понятным для дедушки морским ветром, просмоленным канатом, чистой палубой, холстом парусов и дымком «Золотого руна» из трубки хриплоголосого сквернослова-капитана.