Горшок этот у меня. Бока его немного помялись, потемнели и позеленели. Я достаю его на Новый год, насыпаю влажным песком и ставлю в него елку. Рисунков на горшке никому не видно, но я знаю о них и рада, что сейчас понимаю своего дедушку. Он никогда не рассказывал мне про золотой горшок — может быть, ему казалось, будто никому, кроме него, не понять, какая это была и в самом деле необходимая покупка в дом, где росли дети. Но скорее всего он этого и не знал, а был почти согласен с бабушкой, которая, конечно, ругала его. Он и сам себя ругал. Раскаивался и мучился совестью.
Но стоило взглянуть на золотой горшок — и в душе звенел восторг, переливался, как странная музыка восточной страны, оттого, что золотое это чудо в дедушкиных руках, его видят дети и их мать. А то бы всю жизнь, всю трудную, бесцветную, серую жизнь в сыром подвале и в свинцовом воздухе типографии пришлось бы думать, как он, дед, сплоховал тогда на ярмарке, уступил золотой горшок какому-то прохиндею, толстосуму, тому гундосому охламону в котелке, что все приценялся к дедушкиной радости, прыгал вокруг нее на своих тонких ножках.
Теперь и я прошу судьбу испытать меня, — чтобы было мне трудно с выбором самого долгожданного в доме, того, без чего, кажется, невозможно семье жить дальше. И это будет передо мной. Тогда прошу я у судьбы послать мне что-нибудь непригодное в хозяйстве, вроде дедушкиного золотого горшка. Узнаю ли я, какое солнце отражалось в его самодовольных круглых боках и как плыли рядом с килем парусника золотые его отражения на зеленых и синих морских волнах?
И бабушку я понимаю, которая собирала деда за необходимыми на каждый день вещами. Без них, конечно, труднее стало жить семье. Но совсем трудно было бы ей без дедушкиной покупки. То есть это оказалась бы уже другая, не наша семья.
Бабушка с дедушкой оставили меня, так и не узнав, поняла ли я, как они хотели мне в жизни добра, как учили узнавать и беречь это добро. А я даже не догадывалась, что меня учат и надо запоминать все, пока не поздно, пока живы мои бабушка с дедушкой. Смотреть на них — и запоминать.
Вот бабушка — наша большая, сильная бабушка. Все ее называли «мамой», даже старший внук. Не видела я, чтобы она плакала, не слышала ее жалоб. Бабушка тянула хозяйство. Считала, что так нужно. И никого не попрекала тем, что одна заботилась по дому.
Только губы подожмет, если ей что-нибудь не по душе, отвернется от всех и строптиво брякнет: «Дети мои выучились, господами стали. Я теперь у них из милости на кухне… жар раздуваю…»
Но однажды бабушка была при мне слабой, беззащитной — скорее всего, она тогда забыла про меня, не до меня ей было. Но я все увидела, испугалась и поэтому запомнила.
У бабушки было синее кашемировое платье. Такое темное, почти черное. Довоенное. Она подшивала к нему вырезной воротник, вышитый ришелье зубчиками. Бабушка его очень берегла, и белый креповый воротник стал от времени кремового цвета.
Когда бабушка разбирала сундук и доставала из него кашемировое платье, я чувствовала, как вокруг все начинает пахнуть праздником. Долго-долго праздники нашего дома начинались с резкого нафталинового запаха. Этот праздничный запах перебирался из коридора, где стоял сундук, на кухню — там бабушка отглаживала платье через влажную тряпку, и кухня, уже переполненная ароматами наготовленных бабушкой угощений, принимала в себя чуждый и противопоказанный ей особенный запах нафталина.
После войны платье стало бабушке широко, и она переставляла на поясе петельку для крючка. Свободно свисали рукава. Юбка закрывала щиколотки, и казалось, что бабушка как будто съеживается в своем праздничном платье.
И все-таки, много раз стиранное и глаженное, оно за то, что его берегли, до конца бабушкиных дней преданно старалось сохранить величественные объемы и контуры прежней довоенной нашей бабушки, лучше, чем родственники, помнило ее в те времена, когда она была крупной, крепкой хозяйкой большой семьи.
Казалось, даже вещи чувствовали ее силу и то, что ее не переупрямить: она может с ними сделать все, что ей нужно. Они, наверно, по-своему уважали ее за это и слушались, как люди.
Но с вещами ей было сподручнее управляться, чем с людьми.
Особенно если эти люди — собственные дети. Бабушка так воевала с ними, чтобы они выросли и выучились, что им в те времена и в голову не приходило, наверное, что семейный полководец одинок и беззащитен. Это мог знать только дядя Сережа, старший бабушкин брат, который вырастил ее вместо родителей.