Может быть, бабушка из гордости и перед ним молчала, не обращалась к нему со своими обидами на детей или на кого-нибудь из людей. Но пока дядя Сережа был жив, бабушке было легче от того, что у нее на крайний случай есть старший брат, которому она все расскажет.
Дядя Сережа работал железнодорожником под Москвой, на станции Сходня. И дом у него там был — мы туда уезжали с бабушкой на лето. Во время войны дядя Сережа умер у своей будки от старости. И его похоронили недалеко от Сходни.
Когда война кончилась, мы опять летом приехали на Сходню — к тете Анюте, дяди-Сережиной жене. И вот одним утром бабушка выгладила свое синее кашемировое платье. Я стала прыгать около нее и радоваться, что теперь начнется какой-нибудь праздник, и тогда бабушка взяла меня с собой к дяде Сереже на могилу.
Сначала мне было очень весело. Такой июньский день — в настоящей тишине тонко звенит горячий воздух, поют птицы, каждый цветок и любая травинка пахнут по-своему, но все вместе ошарашивает густым запахом начала лета. И это достается одному человеку, то есть мне! И человек этот вернулся из эвакуации.
В траве попадались ромашки и колокольчики, розовые гвоздики-«часики», глянцевые лютики, а вдоль ручья кустились прохладные незабудки. И мне ничего не было видно вокруг, кроме них и солнца, которое сквозь ветки деревьев горячо светило на всю эту красоту, поэтому я бессмысленно горланила свои песни и прыгала, как дикая.
Тем более что бабушка почему-то не одергивала меня, хотя она терпеть не могла такое отчаянное поведение. И тогда я оглянулась на бабушку.
Она шла по тропинке, точно по той, на которую указала нам тетя Анюта, напряженно прямая, большая, немного горбясь из-за своего высокого роста, но вскинув голову, как будто смотрела в небо, но не видела его. И только одной рукой все заправляла под черный свой крепдешиновый шарф с закинутым назад концом седую легкую прядку волос. Серебристый флажок мягких волос. Совсем одна шла моя бабушка, и была она похожа на военную тревогу или на неминуемую беду среди того успокоенного солнцем соснового воздуха, тяжелого и свежего, как вода.
Тогда я приутихла и стала выковыривать из своих босых ступней иголки. Бабушка даже забыла посмотреть, надела ли я тапочки. Она про меня забыла еще на даче. И сейчас шла совсем одна к своему старшему брату — дяде Сереже — с газетным кульком, прижатым к боку. В кульке бабушка несла рассаду анютиных глазок. Бабушку, как и дяди-Сережину жену, звали Анной.
Кладбище началось сразу. В этом же лесу, по которому мы шли. И мне оно понравилось. Здесь было больше цветов, чем мы встречали по дороге, и они были крупнее, чем попадались раньше в лесу и на полянах. Здесь деревья казались выше, шире и добрей. Сквозь них лучше грело солнце, потому что мы стали идти медленно. Я увидела на бугорках крупную горячую землянику и бросилась ее собирать.
Бабушка рассердилась на меня, но ругать не стала, а шепотом разъяснила, что эти ягоды есть не нужно, раз они растут из похороненных здесь людей. Взяла меня за руку своей сухой горячей рукой, и мы побрели искать дядю Сережу.
Скоро бабушка остановилась и выпустила мою руку. Она остановилась так, как будто ее окликнул знакомый голос, но перед нами был только крест из ржавых труб и дощечка на нем. На дощечке я вслух прочитала для бабушки про дядю Сережу — это было написано печатными буквами, а цифры — крестиками и палочками. Я их в своем первом классе еще не проходила, но они бабушке и не были нужны. Я все думала над ними, пока не оглянулась на бабушку, хотя мне почему-то стало страшно поднять глаза на нее: очень громко дышала бабушка. И все-таки я успела увидеть, какой бледной-бледной она стала, перед тем как упасть.
Она упала на траву, которой заросла могила, и ничего не стало слышно, а бабушка лежала, большая и чужая здесь, как будто все вокруг живое, даже дядя Сережа, из которого так хорошо теперь росла душистая трава с цветами и земляникой, и только моя бабушка не стала живой — замерла, раскинув руки, обняла почти незаметный холмик и застыла.
Я боялась до нее дотронуться и поэтому громко, как можно громче заплакала.
Может быть, бабушка услышала меня, потому что она тоже заплакала — в полный голос, навзрыд, как-то так, как будто это не она, а кто-то чужой плакал над нами, а она только дрожала всем телом и вжималась в землю, словно, если приложить к этой земле силу, она выпустит от себя дядю Сережу, вернет его бабушке.
Потому что это несправедливо — отбирать его у нее. Он у нее был один такой, которому она могла рассказать все.
— Сереженька, — разбирала я странные бабушкины слова, — родной ты мой, единственный, как же ты меня оставил, зачем не взял с собой, от этой проклятой жизни не увел? Что я буду делать теперь без тебя, кому расскажу, кто станет слушать…