— Бабушка, милая, проснись, не умирай…
— А?..
— Бабушка, — обрадовалась я ее голосу, — открой скорей глаза, не умирай!
— Ты что? — она увидела, что я вся дрожу, приподняла с пола, уложила рядом с собой, закутала тепло, до ушей, чтобы нигде не поддувало. Пошарила под подушкой. Достала платок. Вытерла мне слезы, высморкала нос.
— Чего ты выдумала? Спи.
А я не могла так сразу заснуть — все радовала ль живой бабушке. Она тихо гладила меня по голове, спрятав всю около себя, в свое тепло — от плохих снов, от ночных страхов, от холода и от первого предчувствия потерять ее. Я все еще всхлипывала под ее добрыми руками, прислушивалась к ее молчанию и не хотела, чтобы бабушка заснула раньше меня. Мне нужно было поговорить с ней для этого. Но бабушка не любила разговаривать, тем более ночью.
— Бабушка, не умирай! — сказала я ей самые главные мои слова для нее. Попросила я ее, чувствуя за всю свою жизнь вперед, как всегда мне будет нужна моя бабушка.
Она сначала мне ничего не ответила, но я чувствовала, что она не спит, а думает. Теперь мне кажется, я знаю и точно угадываю, о чем она тогда думала и почему так особенно ласково лежали ее большие, тяжелые руки на моей голове. Бабушка думала тогда, как нехорошо мне будет без нее, потому что никто не сможет, как она, сделать так, чтобы мне всегда было тепло и ниоткуда не поддувало, чтобы незаметнее стали трудные дни и легче проходили болезни. Бабушка жалела меня за то, что мне предстоит пережить ее, словно просила у меня прощения за свою будущую смерть. Может быть, она пробовала представить себе людей, которым оставляла меня на всю остальную мою жизнь, но они ей были не по душе, потому что их еще не было для нее и некому рассказать, некого научить, как надо заботиться обо мне чтобы не оставлять меня одну.
Но что она могла сделать?
Она только медленнее стала гладить меня по голове, и я услышала серьезный бабушкин голос:
— Ладно, дуреха, я помирать не собираюсь…
У жизни есть печальное правило — в детстве человек легко забывает многое из того, что делали для него взрослые. Когда они всегда рядом и заботятся о своем родном маленьком человеке, радости и огорчения быстро затягиваются в памяти, как царапины на коленках.
Но потом человек сам становится взрослым и начинает заботиться о своих детях, Ему все труднее упомнить разнообразные дела, которые он должен выполнять для них. И память вдруг все чаще начинает возвращать его к тем, кто берег его в начале жизни лаской своей и добротой. И уже совсем беспомощным стариком человек сладко и подробно думает о своем детстве, как будто видит его отчетливо, словно молодыми глазами.
Снова, сильный и крепкий, бежит он по майскому лугу и неизвестно чему радуется; под ногами такая мягкая яркая зеленая трава, какой она никогда не бывает в жизни, потому что травы такой нет — она только в памяти. Родные, добрые люди ждут человека за этим лугом, в необходимом конце его пути. Их давно нет на свете, но тем легче представляются они рядом, подсказывают, советуют.
И теперь человеку близка и понятна их тревожная забота о нем. А любовь их бесценна. Потому что он совсем пропадает без нее.
Может быть, тогда дети его начинают говорить о нем между собой — «впал в детство». И, стыдясь друг друга, ждут, когда он оставит их.
Вот и бабушка моя. Нам казалось, что она заболела, когда от нее стала уходить память, как вода в песок. Непонятно, почему так быстро оставляла она бабушку. Сначала ей все говорили: «Приляг, мама, отдохни», — а она помнила только одно: ляжет днем в кровать, значит, заболеет и умрет. Бабушка поджимала губы и принималась ходить по квартире, искала себе дело.
Столько времени была она со мной — девятнадцать лет, и каждый день из них не проходил без бабушки. А сейчас мечтаю вызвать ее в памяти, но она все ходит, бродит, что-то делает, никак не остановится. Руки ее по привычке всей жизни брали то одну нашу вещь, то другую, тянули к тазу с водой, мыло выскальзывало из них, громко плюхалось в таз с бельем, и бабушка пугалась, потому что кто-нибудь из ее детей уже шел к ней, отбирал мыло, вытирал ей руки: «Мама, мы все сделаем сами, иди, слышишь, отдохни…» И когда-то строптивая моя бабушка молча поджимала губы, шла куда-то, чтобы придумать себе новую заботу, но смотрела на нас укоризненно непривычными для нас, кроткими, синими-синими глазами из своего мира.
Я думаю, бабушка не теряла память — просто она очень устала от нас и все чаще оставалась с тем, что ей было понятнее. Бабушка хотела потрафить нам, тогда она брала мои учебники потолще, раскрывала их и держала в руках, почти не переворачивая страниц, видела, как всем нравится, когда она сидит, ничего не делает по дому, значит, отдыхает с книгой в руках.