Все-таки она заболела воспалением легких и слегла. В постели ее мир — тот, другой, не наш — совсем занял ее мысли и воображение. Она тихо лежала в комнате, где родила мою маму, не вставала, молчала, и только синие ее глаза были по-прежнему чистыми, добрыми. Невозможно было в них смотреть — такими стали они покорными и ожидающими.
С утра в ее комнате горел свет, потому что был январь. Я собиралась на занятия. Женщина, которая теперь сидела с бабушкой, когда все мы расходились по своим учреждениям, позвала меня помочь ей перестелить бабушке чистое.
— Подержи ее, — сказала она мне. — Я застелю.
И передала мне бабушку, запеленатую в одеяло.
Я испугалась того, как легко легла в мои руки бабушка. Нина расправляла по кровати простыню, а я все боялась взглянуть на бабушку, как будто одно одеяло держу в руках. Но было слышно, как глубоко и хрипло дышит бабушка в одеяле, совсем как тогда, в ту ночь, когда я просила ее: «Не умирай!»
Какой же далекий ее мир и как тяжело ей там! Но разве услышит она меня теперь — я понимаю это не рассудком, просто чувствую, знаю, что уже некому кричать, хоть криком изойди. Не успокоит она меня, не пригреет рядом со своим большим добрым телом. Ей, наверно, и самой холодно. Так холодно, даже глаза закрыла.
Днем мне позвонили: «Бабушка умерла».
Ей принесли много цветов. Фиолетовые гиацинты лежали на ее руках. Голубые и розовые гортензии в горшках чопорно окружали мою бабушку. Все цветы эти были чужие для нее, потому что при жизни ей их не дарили.
Ее поставили — какое это страшное слово для бабушки — п о с т а в и л и — на кухне.
Потому что так было проще. Из кухни дверь сразу выходила на лестницу. Там семнадцать крутых расшатанных ступенек вверх к парадному. И сразу улица. А в комнату из кухни надо было идти по узкому кривому коридору, потом он выводил еще в другой коридор, и развернуться было негде.
Так получилось, что там, где всю жизнь легко и просто проходила бабушка, пронести ее оказалось невозможно.
Как будто нарочно получилось. Как будто и теперь бабушка переупрямила нас и добилась своего — прощается с нами, со всем своим домом у себя на кухне, где столько наготовила для нас вкусных вещей, где перестирала нам столько белья и перегладила его на том самом столе, куда ее п о с т а в и л и прощаться.
По правую руку от нее белела закопченная русская печь. Давно ее не топили. Заслонка ржавела в ней. Кочерга и ухваты прислонились к печке темными, отполированными в бабушкиных руках, растрескавшимися теперь палками. Черную дыру для самоварной трубы (как давно мы не пили чай из самовара) затянула паутина, но и труба была тут, потому что, кроме бабушки с дедушкой, ее никто не трогал.
По левую руку бабушки тоже была плита — газовая. Белая, почти новая.
Бабушка не хотела привыкать к ней. А мне она сразу понравилась. Как только мастера зажгли горелку, я набрала в большой зеленый чайник воды, поставила его на огонь и побежала заметить время. Бабушка поджала губы и стала издали наблюдать, как горит газ. Я часто подбегала смотреть, не кипит ли чайник, и тогда бабушка волновалась за меня, как бы со мной не случилась беда из-за этого газа. Кто его знает…
В тот день я опоздала в школу, но совсем не боялась войти в класс во время урока.
— Нам газовую плиту поставили, — сияя от счастья, сообщила я. — Мы с бабушкой чайник вскипятили, а то она не верила, что на газу скорее.
И учительница не ругалась, потому что везде в районе проводили газ и все ему радовались. Она даже смеялась вместе с классом — не надо мной, а потому, что моя бабушка не верила, что на газу все закипает скорее.
— Ну и как, бабушка убедилась? — спросила учительница, останавливая смех.
— Ага, — сказала я.
— Тогда садись на место. Продолжаем урок…
А бабушка, когда нужно было что-нибудь спешно приготовить, по старой привычке кидалась сначала к своей родной русской печке, к ее плите-выручалочке, где полна коробочка золотых воробышков. И, наткнувшись на ржавую заслонку, всплескивала руками, поджимала губы, торопилась к газовой плите и осторожно поворачивала кран. Бабушка ей не верила — картошку газовая плита жарила не такую, без сладкой корочки, щи не настаивались, гречневая каша разваривалась. Одна слава, что быстро.