И бабушка была права. Только все мы, кроме нее, очень торопились. Она смертельно устала от нашей беготни.
Всегда высокая, она и сейчас оказалась выше всех, над нами, и среди редких в январе цветов, поджав губы, с закрытыми глазами прощалась со своей семьей. Мы плакали вокруг нее. В незапертую дверь тихо входили с улицы старые люди — наши соседи, свидетели бабушкиной жизни. Мария Карповна с дочкой — тетей Катей, Ольга Сергеевна с Иваном Александровичем, Мария Леонидовна, Акулина Алексеевна с Георгием Сергеевичем — они все пришли, потому что они прожили в одном доме с бабушкой несколько десятков лет. Теперь они молча прикладывали платочки к красным глазам, набухшим слезами, всхлипывали и всё смотрели на мою бабушку так, как будто не верили в ее смерть, как в свою собственную, и за это я была им благодарна.
Я тоже не хотела верить в ее смерть, хотя бабушка приучила нас, еще когда жила, что она обойдется без нас уже в своем мире, где не торопятся, и чтобы мы привыкали быть без нее.
Мне уже начало казаться, что у меня это получается, и я привыкла уже без бабушки.
Но прошло столько лет, а я все чаще, невольно для себя, пробую сравнивать людей, с которыми идет теперь моя жизнь, с бабушкой. Была она бескорыстно добра, потому что другой быть не умела. И не только со мной. Всем доставалась от нее ровная доля этого ее бесконечного богатства. Она ничего не оставляла себе.
Я пробую жить, как она, и начинаю понимать мою бабушку — ей трудно приходилось. Как в заколдованном лесу, где нет эха.
Но бывает — и это такое счастье, — лес расколдовывается! Кто-то ответил на твой голос. И хочется сделать все возможное, все, что есть в моих силах, сделать, лишь бы подольше продержался этот праздник. И тогда я понимаю, почему бабушка так долго жила — почти до восьмидесяти лет.
…Медленно пролетает над крымской землей черная заботливая птица дрозд, как душа умершего труженика. На этой земле все как в театре, но все настоящее. И даже когда слишком легко идти по ней, этого не надо бояться. Это от доброты ялтинской земли. Все мы у нее в гостях, все ненадолго. Вот и ходим легкими шагами, как по Луне.
Но предполагают, что могут быть и другие планеты, где человеку тяжело передвигать ноги, — так тянет их, словно горе припечатывает, не отпускает, как ни рвись. Планеты, где все земное в несколько раз тяжелее. Это можно представить себе, потому что такое случается и на земле. Вдруг все в несколько раз тяжелеет. Я это знаю. И еще знаю теперь то главное, что попадает к человеку в годы детства, но потом открывается ему и узнается им всю жизнь.
Я хочу выдержать любую тяжесть и, чем смогу, помогу людям.
Только за то, чтобы кто-нибудь когда-нибудь просил меня, боясь навсегда потерять: «Не умирай!..»
И я останусь жить.
1969
УТРО ПОСЛЕ ТОЙ НОЧИ
Ночь захватила кишлак внезапно, как будто набросила на него черное дырявое одеяло. Сквозь дыры свистел ветер и светили звезды.
Темными мохнатыми клочьями обвисли с деревьев листья. Под деревьями шли по улицам кишлака старухи — апи. По дороге к дому соседа они громко болтали и веселились. Светлые просторные одежды, белеющие в ночном мраке, делали старух высокими, смех был звонким, как у девушек. Ночь скрывала их смуглые лица, снисходительно щадила неприглядную старость.
Собаки провожали старух равнодушным лаем.
Ветер трепал длинные одежды женщин, и они были похожи на языки светлого пламени. Этот белеющий в ночи огонь шумно разрастался, устремлялся туда, где узкий проход в глиняном заборе втягивал в себя все беспокойное движение и там, за забором, гасил его. Оно растворялось в звуках музыки, в блеянии молодых барашков, полном горестных предчувствий, в разноголосом, беспорядочном людском столпотворении.
— Салям! Салям! Салям!.. — женщины семьи соседа стояли при входе, любезной улыбкой встречали всех прибывших, по старому обычаю касались их щек и лба прохладными пальцами, которые окунали в муку.
Старухи входили в помещение, садились на расстеленные вдоль стен алые, в ярких цветах стеганые одеяла, подталкивали друг друга острыми локтями, обсуждали наступление тоя — свадьбы сына соседа. В эту ночь — всевластие мудрых старух. Как пестрых перепелов в клетках, держали они в памяти подробности свадебных обрядов, и теперь наступал их час — вернуть древние обычаи предков.
Гульчахра хочет спать. Но перед глазами маячат беспокойные горластые старухи. Остальные женщины держатся в стороне от них. Заняты своими ребятишками. Или тихо-тихо переговариваются между собой. Гульчахре понятно, о чем они толкуют: дом, муж, дети, работа. Глаза немного устают от яркого света. Одеяла полыхают на полу, от ковров на стенах рябит в глазах. Когда Гульчахра зажмуривается, маленькая полоска света дрожит на самых кончиках ее ресниц — длинных, густых, прямых, как весенние травинки.