На щеках жениха появляются озорные ямочки, он улыбается, счастливый жених — студент, друг Карима.
— Ха-а-зор а-ле-е-к!
Жених и невеста за шелковой занавеской. Не видят друг друга. Старухи жгут две свечи, хотя ярко горят электрические лампочки без абажуров. Достают новое — только что из магазина — зеркало в серой помятой бумаге. Бумагу сдирают, а зеркало держат так, чтобы только жених и невеста, открыв на мгновенье лица, увидели друг друга в нем.
Потом принесли пиалу с медом и обмазали губы невесте и жениху — чтобы сладкой была им жизнь. И пустили эту пиалу для всех по кругу.
Апи все гнусавили, словно на похоронах, свои заунывные, скучные песни, переписанные крупными буквами в тонкую школьную тетрадку в косую линейку.
Гульчахра присела в уголок и снова задремала, накинув на плечи серую вязаную кофту. Но спать не могла. Все казалось, что совсем близко подошел к ней Карим и часто дышит около нее. Может быть, хочет обнять и слегка дотрагивается до ее плеча сильными горячими пальцами?
— Карим, — шепчет она и открывает глаза.
— Танцуй, — властно приказывает старуха в белом шелковом бухарском платке с сиреневой каймой. — Дома спать будешь.
Гульчахра встала. Все пили зеленый чай с парвандой. Ей освободили середину комнаты.
Она взглянула на Карима — как будто весенний ветер пронесся над ее головой. Легко, словно настоящая балерина, закружилась по комнате, прищелкивая пальцами, звеня украшениями на косах. Остановилась около Карима и запела, окружив себя гибкими руками.
— Смотри, какая я красивая, — пела Гульчахра. — Мне двадцать лет. У меня тонкая смуглая шея, и платье, легкое, шелковое, обвивает ветер вокруг моих длинных стройных ног. Разве я не красива для тебя, джигит? Смотри, какие у меня густые брови, я не мажу их усьмой, как многие женщины, — мои брови и так красивы на моем лице. А под ними — серые глаза. Они говорят о любви к тебе, джигит. Ты понял их слова, и разве я не красива для тебя, юный джигит? — так пела Гульчахра, и старухи одобрительно кивали ей и шептали: «Красивая» — и прищелкивали языками. И Карим, ударяя в дойру, улыбался, а глаза его впервые с восторгом и недоумением глядели на Гульчахру.
«Красивая», — вторил он Гульчахре в такт песне, танцу и еще чему-то невидимому и тревожному, возникающему только между сердцами.
И снова все ушли к грузовикам. Мужчины подожгли облитую керосином паклю на высоких палках. Опять «ёр-ёр-ёронэ-э-э» понеслось над дорогами кишлака под холодными и бесстрастными созвездиями.
Вернулись к дому жениха. Ночь отдала все тепло, накопленное за день, и стало холодно, неуютно на земле. Мужчины шли с полпути пешком и пели все тот же бесконечный «ёр-ёр», освещая дорогу тревожными факелами.
Когда грузовик с женщинами обогнал их, Гульчахре показалось, будто мужчины с факелами собрались на охоту за страшным зверем. И вдруг Гульчахра подумала, что, если бы не властные старухи, никто бы не вспомнил о свадебных порядках и как легко бы было всем на свадьбе, как весело пели бы и танцевали все вместе!
Жених обогнал всех. Он прикатил на «Волге» и стал ждать невесту. Она ехала медленнее — на газике. Вынесли расшитый халат и подали жениху.
— Не возьмешь, не возьмешь! — стали подсказывать старухи, как надо раззадорить жениха.
— Возьму, — решительно, но тихо сказал он, сунул халат невесте, а когда она закуталась в него, жених взвалил невесту на плечи и под торжествующие крики толпы бегом помчался с ней в дом. Этот древний обычай сопровождался таким шумом, какого еще не было на свадьбе. Старухи опять рассаживались на красных одеялах, похлопывая друг друга по острым коленкам, смеялись… И много пустого пространства образовалось около них.
«Приду на свадьбу, обязательно приду на ту свадьбу, где не будет ни одной старухи!» — поправила себя Гульчахра. И великодушно подумала о том, что даже пусть эти старухи вечно сидят на коврах, только чтобы больше не они командовали новой жизнью.
Молодые сидели в доме жениха на женской половине, скрытые от всех занавеской, и ткань ее плавно колыхалась, когда кто-нибудь шевелился за ней.
Там остались с молодыми самые уважаемые, старые апи.
Край занавески приоткрылся. Жених исподтишка улыбался, ямочки на щеках — еле выдерживает всю эту церемонию. Поискал глазами Карима, перемигнулся с ним.
Пока Гульчахра разглядывала жениха, в комнате что-то изменилось. Она даже не поняла сначала что. Оглянулась. Пусто стало. В чем дело? Там, где сидел Карим, лежала дойра. На дойре записка: «Гульчахра, не обижайся, завтра зачет по сопромату».