Двор наш похож на дно какой-то космической коробки с четырнадцатиэтажными стенами, но без верха. И по каким-то законам акустики стены сначала усиливают, а потом долго держат любой звук и только тогда отпускают его в далекое небо.
Девушка пела звучно, просто и бесхитростно, так же легко, как и смеялась.
И мне хотелось, чтобы их песня была длинной-предлинной. Мне хотелось этого, наверное, потому, что так хотелось им. Они повторяли куплеты по нескольку раз, кончали песню и начинали ее снова — и так согласно получались у них эти переходы, как будто кто-то третий подсказывал им. И третий, конечно, помогал — разве третьим может быть только человек?..
в который раз льется свободно, любовно, бережно в наши окна, во все открытые окна нашего дома.
— Когда прекратится это безобразие? — ворчит моя тетка. — Час ночи! Иди спи. А гастролерам завтра несладко придется…
Я ложусь, а они все поют, поют…
Нет! Спать невозможно. И не потому, что они мне мешают — совсем наоборот. Наверно, во всем нашем благочинном доме я одна рада их песням.
Во втором часу ночи внезапно стало тихо.
Зато рано утром во дворе была открыта громкая дискуссия. Из обрывков гневных высказываний соседей всех мастей я поняла, что Васе здо́рово попадет.
Как всегда, внизу на своей маленькой скамеечке сидела чистенькая лифтерша и вязала тоненькими спицами беленькие кружева.
— Тетя Поля, — «на голубом глазу» спросила я ее как можно безразличнее. — У кого это дуэт на магнитофоне исполнялся ночью? В чем дело?
— А у Егоровых, милок, — охотно объяснила тетя Поля. — Васька ихний спелся тут с одной. Сегодня общественность с мамашей его говорила — рассказывает, уехала его певица неизвестно куда и неизвестно почему, а Васька затосковал. Наши женщины и решили…
Я смотрю на улицу. Дворник сметает сор. Он наклоняется и что-то отдирает от метлы. Это длинный, спутанный кусок узенькой коричневой ленты. Магнитофонной ленты. «Надюшка, где ты? Я пришел…»
Бегу к дворнику.
— Простите, это… я потеряла… Мне очень нужно. Да, спасибо. Спасибо!
Вася Егоров. Он чуть постарше меня. Маленькими мы вместе играли во дворе. Теперь я вспомнила, как однажды вся наша дворовая компания под вечер распелась. А начал Васька. Тонким, «девчачьим» голоском он затянул:
мы тогда все песни пели только про войну, а это была одна из самых наших любимых. Пелось в ней о трех героях, которые ничего не сказали врагу:
я изо всех сил старалась получше спеть эту песню. Только вдруг Васька подошел ко мне и тихо сказал:
— Ты, Надь, лучше помолчи. Ведь ты совсем не умеешь петь.
И я замолчала. Я совсем не обиделась тогда на него, потому что очень любила слушать, когда поют неартисты.
На следующий поздний вечер все повторилось сначала. Тихо, а потом все громче и громче пела Надя, пела Васина исчезнувшая любовь.
Молчаливый, длинный парнишка этот Вася Егоров. Темные волосы упрямо торчат на макушке и лихим чубом ложатся на бровь. Это совсем не потому, что он «наводит красоту», — просто само собой так получается. А глаза у него глубокие, задумчивые, как будто он все время что-то слышит внутри себя, может, какие-то любимые песни…
Раньше я просто не замечала Васю. Ведь все привычное с детства становится незаметным. Но эти ночи… Они как будто поднимали его на своих мягких черных волнах и в песне, как в волне, вносили его в мою комнату.
Когда не видишь близко чужого счастья, почти не жалеешь о том, что нет своего. Но в эти ночи я стала одинокой. Я никому не рассказывала об этом — мне не помогают сочувствия, даже если они искренние.
Ночное пение было отнесено жильцами к разряду чрезвычайных происшествий. Такие происшествия удивительно быстро сплачивают их. Даже хронически враждующие соседи пришли к единому мнению:
— Наказать!
Егоровых оштрафовали.
…Московские летние ночи… Я опять не сплю — слишком тихо стало во дворе. Вася и Надя молчат. Я подхожу к окну и смотрю вниз. Там, на втором этаже, нахожу окно Егоровых. Вася смотрит на улицу. В темноте его еле-еле видно.