Совсем как у Блока:
Мне кажется, это написано про нас — про Васю и про меня. Хочется, чтобы он как-то узнал, что я понимаю его беду и что мне тоже очень грустно одной. Я думаю, что утром можно выйти в институт пораньше и встретить во дворе Васю — он пойдет на работу. Можно остановить его и невзначай, на правах нашего старого ребячьего знакомства, расспросить о жизни. Или просто отдать ему тот кусок магнитофонной ленты, который я ношу с собой… А говорить ничего не надо…
«Звезды, звезды, расскажите причину грусти!..»
Утром тетя Поля остановила меня и охотно начала:
— А Егорова-то молодец оказалась. Повлиял на нее штраф. Вчера Васька ушел на работу, а она всю пленку размотала с катушки и сожгла. Говорит: погорюет — забудет, дело молодое, а переживаниями своими по ночам людей нечего тревожить. А он-то приходит с работы — туда-сюда сунулся: «Не трогала, мать, магнитофон?» Та отказывается. А потом все ж таки открылась. Вот он и говорит ей… Да что я, милок, тебе все выкладываю — беги, а то на учебу опоздаешь.
— Бегу, тетя Поля! — как можно проворнее крикнула я. Но мне не бежалось в то утро. Мне нужно было узнать все до конца. Я должна была узнать, можно ли сжечь песню, горит ли в огне любовь…
Я медленно шла в институт и, словно впервые, разглядывала длинный обрывок аккуратно смотанной коричневой ленты, сохранившейся у меня. Может быть, она очень нужна теперь Васе?..
Жильцы нашего дома давно уже спят спокойно. Никто не тревожит их сладкий сон. Моя тетушка, как всегда, равномерно посапывает на своей кровати. Становится все холоднее. Ночь каждый раз прозябает у меня в ногах и закутывается в тяжелую, сырую тишину.
Недавно тетя Поля рассказала мне, что Вася уехал за Надей. Он, как добрый молодец из сказок, будет искать ее по белу свету. Я думаю, он ее найдет. И мне хочется, чтобы там, где они встретятся, люди услышали их песни, и ту — о Москве. Они обязательно полюбят Васю и Надю, потому что только влюбленные поют настоящие песни…
А меня никто не ищет по белу свету — ведь я совсем не умею петь.
1960
СОЛО НА ТУБЕ
…Промозглый, скользкий вечер. Глубокая темная осень задержалась в Москве до первых декабрьских дней, и все лились ледяные дожди на головы прохожих, заждавшихся снега. Совершенно точно: декабрь, и у всех в руках сырые зонты с каплями на концах спиц.
В окна старого уютного дома около Чистых прудов наотмашь хлестали ветки кустов и деревьев. Но их беспорядочный стук в стекла был слышен только в паузах: шла репетиция оркестра.
— Туба! Где туба? — раздраженно кричал руководитель. — Не слышу тубы! — Он прикладывал ладонь к уху, но это он только делал вид, что старался распознать звук тубы. И руководитель, и все ребята оркестра видели, — туба с этого вечера остается нерасчехленной. И знали почему. Коля Мушкетов, который так замечательно играл на ней, любимец и гордость пионерского ансамбля, Коля Мушкетов ушел от них в настоящий военный оркестр. Только вчера, в воскресенье, его торжественно проводили. Надарили на прощанье целую гору подарков, и каждый старался отдать какую-нибудь свою любимую штучку-дрючку, по которой Коля мог бы вспомнить и отличить ее бывшего владельца. Потом хор спел для Коли его любимую песню «Орленок».
Говорили, что Коля Мушкетов теперь будет участвовать в парадах на Красной площади. Его взяла на воспитание военная академия, ему выдали настоящую форму. Оказалось, талантливый тубист — большая редкость в наши дни, может быть, самый нужный человек в духовом оркестре…
И все-таки в репетиционном зале туба, большая и молчаливая в своем брезентовом чехле защитного военного цвета, стояла прислоненная к стене, словно на нее обиделись, все от нее отвернулись. Никто не оставил ради нее любимый инструмент, даже на время. И каждый по-своему был прав.
Так вот. Били по окнам сильные струи дождя, как будто кто-то горстями швырял песок. Ветер шуровал в намокших кустах акации и сирени — они росли вдоль дома, — шебуршил, возил влажными ветками по стене. И казалось, будто все инструменты оркестра только аккомпанировали, подыгрывали ветрам и дождям, пустившимся в разгул по Москве. Тема их оказалась главной: глубокая осень.