На ее лад легко настроились флейты. Ей пели свои неискренние комплименты скрипки. Подхалимничали кларнеты. Рояль журчал как потоки, льющиеся сквозь решетку мостовой у края тротуара. И, поддерживая их настроение, охал и бухал, прямо-таки надрывался простуженный ударник.
— Внимание! — обратился к оркестру руководитель. — Повторим вступление еще раз.
Стройно начали. Но все-таки…
— Ту-у-уба… — простонал руководитель.
Не хватало оркестру спокойного, уверенного баса тубы.
Ребята молчали.
И хотя никого из них в отдельности нельзя было упрекнуть, почему он не бросил свой инструмент и не взял тубу, всем было как-то неловко, не по себе. Ежились ребята, будто каждому за шиворот попадали холодные дождевые капли и медленно текли по спине.
— Оркестр без баса — все равно что щи без мяса! — убежденно сказал руководитель. Подошел к тубе и, почти не надеясь на успех личного примера, начал расстегивать военные позолоченные пуговицы чехла. — Вот Коля Мушкетов знал, какие возможности у этого инструмента. Солирующего, учтите!
Руководитель вынес свободный стул к самому краю сцены. Сел перед ребятами, поставил на краешек стула огромную, по-солнечному сияющую тубу. Большим пальцем правой руки зацепил специальное кольцо, другие пальцы определились на клавишах. Левой рукой он прихватил тонкую мундштучную трубку. Постучал по полу ногой — скоординировал ритм. Взял несколько нот.
Посмотрел на ребят.
И каждому показалось, что именно ему он заглянул прямо в глаза. Спросил:
— Что будем играть?
И вдруг услышал и все услышали из самого темного угла в зале робкий, тонкий голос кого-то невидимого — непонятно даже, мальчишки или девчонки:
— А песню варяжского гостя можете?
Руководитель быстро повернулся к пустому залу вместе с тубой:
— Кто голос подает? Покажись!
— Это Нанки-Пу, мой сосед, — объяснил трубач Мишка руководителю. — Он со мной пришел, потому что дождь. А он один. У него мать на заводе, в ночную ушла. Можно, он останется? Он больше не будет мешать, можно, а?
— Нанки-Пу! Нанки-Пу! — загорланили ребята. Казалось, они все хорошо и давно знали его. — Нанки-Пу!
Таинственный Нанки-Пу не шел.
— Что же это за чудо такое — ваш Нанки-Пу? — удивился руководитель. — Будь добр, Михаил, объясни толком. Может, у него другое имя есть, попроще, а?
— Витька попроще, — коротко сказал Миша Курушин, трубач и друг Нанки-Пу.
Что мог он еще добавить руководителю Евгению Самсоновичу, когда ни сам он, ни Витька, ни ребята в оркестре не знали, откуда взялись все их прозвища. В старых московских дворах росли не Витьки, Мишки, Сережки, а Швейки, Орлы, Шарики, был Коля́-бубу́ и даже Вантя́-понос. И кто знал, почему их так называли? Путался у них под ногами и юркий, отчаянный Нанки-Пу. Витька из восьмого дома, из второй квартиры.
Как мышь затаился. Ребята попрыгали со сцены, кинулись в зал, чтобы вытащить Нанки-Пу из темного угла, но руководитель постучал по стулу костяшками пальцев.
— По местам, — приказал он.
Все шустро повернули назад, вскарабкались на сцену, расселись, кому где положено. И когда угомонились, лишь на мгновение стало слышно, как беспокойно бились замерзшие ветви в окна, как лилась с крыши мимо ржавой водосточной трубы дождевая вода, как ветер рвал с кустов последние листья…
Евгений Самсонович объявил:
— «Песня варяжского гостя». Посвящается Витьке, соседу и другу нашего прославленного трубача Михаила Курушина.
— О ска-а-а-лы гроз-ные… — тихо пропел он, только для себя и для тубы, и начал ногою выстукивать по доскам такт.
Потом плотно вжал губы в позолоченный мундштук тубы и — началось…
Непонятно почему, но Витька любил, когда эту арию исполняли по радио. Но то, что он услышал у тубы, огорошило его до изумления.
Густые, тяжелые, плавные волны расходились от огромной сверкающей тубы, мощными валами выплескивались они у ног Витьки, и будто что-то резко подвинулось у него внутри. Стало просторно, широко и немного страшно. Это получилось как превращение. Позже он вспоминал первое свое ощущение звучащей тубы так, как будто это что-то большое, сильное и доброе все плотнее окружало его и потом постепенно проникало внутрь. Там и оставалось, делая Витьку беспокойным от счастья и сильным.
Когда «Песня варяжского гостя» кончилась, Нанки-Пу уже стоял у края сцены.
Он оказался такого незначительного роста, что над сценой торчала только его макушка, вся в крупных взлохмаченных кудрях серого, как пепел, цвета. Он дотянулся рукой до бока тубы, круглого, еще теплого.