Такое вдохновение нашло на Витьку! Размечтался он, а тут — большая станция.
Приехали.
Взял Витька тубу, как ружье, на ремень через плечо и поспешил вместе со всеми из вагона. А сам все еще помнил: высокие березы на поляне, сбоку светит им солнце, первая травка смягчает шаги. Значит — тишина. И среди этой замечательной тишины Витька ощущал себя с тубой в руках. И вот уже тишина дополнена могучей, хотя все-таки немного печальной мелодией. Русская народная песня «Не летай, соловей…». «Подходит», — решил про себя Витька.
И вдруг совершенно неожиданно совсем рядом, за зданием вокзала, он услышал бодрые звуки марша. Играл духовой оркестр! Не по радио — прямо на площади, живьем. Витька задрожал от предвкушения счастья, подбежал к Евгению Самсоновичу:
— Когда мы едем в деревню?
— Автобус придет за нами через полчаса, — ответил Евгений Самсонович, взглянув на вокзальные часы. Он сразу догадался, в чем дело.
— Слышите, они же без тубы! Можно я к ним на немножечко, а?
— С моей стороны возражений нет, — сказал Евгений Самсонович. — Вот что скажет наш вожатый, товарищ Алина?
— Отпускаю, но за временем следи, — предупредила Алина. — За нами придет из колхоза автобус! — крикнула она ему вдогонку. Вместе с Евгением Самсоновичем они посмотрели Витьке вслед: невысокого роста, худой, в чем душа держится, а несет на плече семикилограммовую тубу свою, как будто семиструнную гитару. Шаги у него легкие, словно готов с этой тубой далеко и долго шагать.
— Сильный малый, с характером, — сказал Алине Евгений Самсонович. И Алина согласилась.
Эстрада была на вокзальной площади. Видимо, совсем недавно сбитая к праздничным дням из свежих досок. Над ней на красном полотнище кумача медленно подсыхали крупные белые буквы: «Да здравствует Первомай!» На эстраде сидели пожарные. Их каски блестели, как Витькина туба. Их музыкальные инструменты тоже сверкали, начищенные до блеска. Капельмейстер неторопливо дирижировал, словно сберегая силы для финальных тактов марша. Витька встал у сцены. Начал лихорадочно расстегивать брезентовый чехол защитного военного цвета.
Зрители толпились вокруг эстрады, грызли семечки, слушали музыку. Все они торопились по своим делам — кто же не спешит перед праздником, да еще на вокзале? Но музыка остановила их на полпути. Чемоданы, мешки у ног. Тяжелые сумки в руках. Музыка на время отвлекла всех от привычной суеты, заняла собой.
Капельмейстер снял каску, раскланялся и вытер белым платком розовую шею. Всем исполнителям дружно похлопали. Но, кланяясь, капельмейстер заметил Витьку с тубой.
Витька часто моргал серыми, узкими, с желтыми искорками глазами и что-то пытался сказать капельмейстеру, чего тот никак не мог расслышать.
Тогда Витька положил на сцену чехол, на чехол — тубу, подтянулся, ловко вспрыгнул на доски эстрады.
— Здравствуйте! — радостно поздоровался Витька с музыкантами.
Его густые, пепельного цвета кудри, веселые светлые глаза и широкая улыбка были неотразимы.
— Садись, — велел ему капельмейстер и показал на свободную скамейку рядом с валторнистом. — По слуху играешь?
— Играю.
Когда на Витьку находило вдохновение, остановить его ни у кого не хватало сил. Не родился еще тот человек, который мог бы сдержать Витьку в великие моменты его вдохновенных порывов. А моменты эти наступали, когда Витька слышал поблизости игру духового оркестра.
— Ну-ка, туба, покажи себя! — призвал капельмейстер, вытирая с розового лица потоки пота. — Украинская народная песня «Ой, за гаем гай», — объяснил он публике и на всякий случай справился у Витьки: — Идет?
Витька кивнул. Он крепко вжал губы в мундштук, носом втянул в себя пыльный горячий воздух и из-за тубы заметил, как между зданием и домами, в узкой высокой красновато-золотой щели, открылись глазам Витьки полевые дали с черными зубцами леса по горизонту, и на эти черные зубцы, будто на пики, ложилось грудью, нагорало к ветреной погоде солнце, за день сморенное собственной жаркой предпраздничной работой.
Повеселели музыканты: туба звучала густо, мощно, как будто пришел на сцену не мальчишка в пионерской форме, а разудалый великан, — он и поет, и пляшет, гудит его бас, вознося все голоса оркестра к остывающему небу, к подходящим и отправляющимся электричкам, к голубям, вдруг всей стаей взлетевшим с крыши деревянного дома, к людям, все теснее толпящимся у самоструганой эстрады.