1967
ВРОДЕ БЫ О ВОРОБЬЕ
Проба документальной прозы
— Наконец опишите воробья, — сказал Бунин.
Обыкновенный, как шпион. Он должен быть ни на кого не похож, чтобы стать как все. И, незаметный, знает все, что ему нужно. Приникает к домам, дорогам, деревьям — к самым серым, старым и сонным, как будто растет из них.
Все его видят, но никто не замечает. Он сливается с пространством, естественно заполняет его пустоты среди тех же домов, деревьев, булыжных мостовых. И оттуда чирикает свои позывные.
Есть какая-то почти аристократическая деликатность в том, как он держит себя на виду всей улицы. Пока не обрушатся на то место, откуда он одиноко вычирикивал что-то однообразное, его голодранцы-родственнички. Чистые плебеи, как и он сам. Характеры наивные, бесхитростные; уверены, что в своем деле надо выкладываться до изнеможения, иначе рухнет мир. Мир, который конечно же держится на воробьях.
Тупой, крепкий клюв. Короткий хвост. Много перьев сверху, а пуха — снизу. Буровато-серое темечко. И вообще — головка послушного школьника. Приглаженная. Светлые, почти белые, бледные щечки. Аккуратный черный шарфик на шее — это уже пижонство. В крыльях расцветка поинтересней: от кирпичных до смелых черно-белых мазков. Но все это вместе остается обыкновенным серым комком — егозливым, крикливым, сонно нахохленным — смотря по его душевному расположению.
И не в том дело, как он выглядит. Он есть, каким бы он ни был, и с ним связана большая житейская тайна. Так незначительная деталь: сырая покрасневшая ветка, набухшая весной; черный гребешок коры снега или полузнакомая мелодия — выволакивает вдруг из памяти что-то безусловно связанное с ними.
Во всякой тайне должны быть следы. Здесь они оставлены на снегу. Мелкие, неглубокие крестики. Запутанные и торопливые, они ведут в то ослепительное утро. И было это как вчера.
…Уже слышно, как будильник пересчитывает на своих счетах время, по-бухгалтерски четко и равнодушно. Но все еще где-то чу́дно и многозначительно — ти-ра-ри-ра — звучит скрипка. Ветер позванивает сосульками обмерзших веток сирени у окна. Капель лениво, но аккуратно, как метроном, бьет по темным под дымами паров лужам. А я и не знаю, что это мое время капля за каплей уводит меня к сегодняшнему утру. Сильно тянет из открытой форточки сладковатой гнилью и сыростью — так, что в носу начинает скрести щекотка.
Еще не разминулись сон с явью, потому что уже и глаза сами открылись, но все продолжает чувствоваться, что где-то близко те мохнатые молчаливые собаки и тихие, удивленные лошади из сна, — все они к добру, к друзьям. На зеленой, яркой, как мох в лесу, траве стоят высокие, как пальмы, ромашки. Воздух и небо одного спокойного цвета свежераспиленной сосны, ее сердцевины.
Но как же замечательно играют на скрипке: ти-ра-ти-ти-ти-ти-ти-ра — бесконечно бы продолжалось это!
Только все-таки проснуться. От собственного чиха, от которого сразу светлеет в голове и все чинно занимает свои узаконенные жизнью места. В весенней мелодии скрипки узнается постоянная работа верхнего соседа. Перезвон сосулек на кустах сирени и капель за окном теперь реальны и будничны и оформляются уверенностью, что все правильно и тебя уже ждут люди добрые.
Это подтвердил, бодро чирикнув в форточку, воробей. За полотняной занавеской только его беспокойная тень (взъерошенный бесенок юрко шныряет среди абстрактной неразберихи веток), и кажется, на светлом экране идет какой-то старый-престарый фильм. Там скачут всадники, там плачет девушка по милому другу, там собираются в поход против черных рогатых воинов вольные люди, и чья-то заблудшая душа ищет пристанища и покоя, а находит только долгий путь в компании с неверными друзьями.
Воробьеныш этот, наглый диверсант, все-таки что-то обнаружил, прочирикал в некотором направлении, и на нашу сирень, как град с чистого неба, посыпались славные товарищи воробья. Облепили ветки, прыгают по карнизу, стучат в окно. Расшумелись, передрались.
— Воробьи кучатся, кричат в кустах — к ненастью, — слышу я голос деда из соседней комнаты.
А я-то думала — солнце, сосульки тают…
Вышла из глухого и слепого парадного на крыльцо. Дверь с тугой пружиной взвыла, поскрипела у меня в руках, выпустила на улицу, а сама сзади ка-ак захлопнулась и сразу дорогу назад обрезала. Стою на крыльце и ничего не вижу — глаза слиплись.
Это солнце било в мою сторону со всего неба сразу. Солнце было во все небо — вместо неба сплошное солнце! И от него все нагревалось и беспокоилось.