Какое страшное место: «Вспомнил, вспомнил!»
Ужас обволакивал меня, и его непонятная сила была как голос рока, прорвавший сетку времени. Я не могла себе объяснить, откуда у меня этот страх, и даже в голову не приходило объяснить его: но он все-таки мучил меня. И в будущем, которое только для меня теперь уже стало недавним прошлым, все совпало с тем, что я предчувствовала на много лет вперед, когда, холодея, читала Гоголя. Совпало не в деталях, а в главном. Никого нельзя было спасти. В разные годы их не стало: «Хоть бы душа одна». Пепел.
Только деревянный дом еще цел. Страшное место. Наши окна забиты ржавыми листами. И, наверно, в кромешной тьме стынет белый кафель голландки, стоит скелет высокой кровати с металлическими шарами на спинках. Один шар сорвался с нарезки, чуть скособочился. Но не позванивает. «Хоть бы душа одна!»
А во дворе полно воробьев: на старой груше — мы никогда не давали дозревать ее дулям, — на лапчатом клене, в упрямой посеревшей траве — она из последних сил выбивалась сквозь неухоженную землю. Воробьи что-то отмечали в саду нашего старого дома. Это был какой-то замечательный праздник у них, когда поднимается галдеж такой оглушительной силы, что у людей, оказавшихся по соседству, звон стоит в ушах.
Бесцеремонный, базарный крик. Но это их жизнь. Беспорядочное шнырянье с ветки на ветку. Возня: пух и перья летят из травы, как выстрелы ракет в честь победителя.
Непонятное веселье, хотя совсем настоящее, даже с драками до первой крови.
И вдруг спохватились, взмыли в воздух, как будто все одной веревочкой связаны, замолкли и улетели.
Только медленно, словно удивляясь и недоумевая, что с ним такое произошло, падал с клена в траву неудачник-горемыка. Серый пух у него на животике стал алым. Он лежал на траве, раскинув очень красивые крылья с чисто-белыми и густо-черными крупными перышками, прижимался к земле, весь открытый для последнего удара. «Жид! Жид! Он на веточке дро-жид, по веревочке бе-жид!» — закричали мальчишки. Они прятались за нашим старым домом, и в руках у них блестели рогатки (что-то разноцветное, пластмассовое), и только пульки были все те же, как и у нас в детстве, из толстой гнутой проволоки.
— Зачем? — спросила я.
— А они вред приносят! — честно сказали мальчишки. Все в серых школьных формах, вихрастенькие и горластые, как воробьи. — Мы по ботанике проходили, что они уничтожают урожаи в нашей стране! Портят посевы! Да, да!
— Вы где живете?
— А тут, — и мальчишки показали на белые блочные дома. Дома эти сжали наш старый, почти выселенный дом со всех сторон. У них были для жильцов все удобства. Но ни у одной их щели нельзя было притулиться воробьям — такие в светлых домах были эти щели, такими холодными становились зимой блоки, как могильные плиты.
Скоро снесут наш старый дом, куда же денется эта стая? Ведь воробьи не могут далеко улетать от своего жилища. А теперь и некуда.
Мальчишки опять закричали: «У-у, жиды!» — забыли про меня и умчались в сторону своих белых блочных домов. Там опустилась на клумбу стая. «Вечные жиды». Может быть, это продолжается расплата? Считается, что когда-то далекие воробьиные предки услужливо носили в своих клювах гвозди римским солдатам на гору. Солдаты прибивали теми гвоздями к деревянному кресту молодого человека тридцати трех лет. Он был казнен за то, что жил так, как учил других.
Воробьи носили гвозди. А жители тех мест стояли и смотрели. Все знали его, и многие любили за то, что он был простым, веселым, добрым, умным и часто сидел с ними за одним столом. Но эти люди тоже помогали римским солдатам, потому что не мешали им. Всем, в конце концов, хочется спокойно прожить свою жизнь, не такая уж она долгая и легкая. А уж о воробьиной и говорить нечего, — и сам-то воробей от клюва до хвоста не больше пятнадцати сантиметров. А еще гвозди таскал.
Воробьи расплачиваются. «Народ безмолвствует».
Подошел к столу мой сын. Прочитал у меня через плечо, что речь идет о воробьях. И предложил: