— Дать тебе определение в двух словах?
Он учится в шестом классе, проходит много предметов и про все знает.
— Пучок энергии! — сказал мне про воробья сын.
Пусто и сумеречно в полукруге фойе Большого театра. И там, где вечером при неограниченном сиянии огней будет степенно прохаживаться сдержанная на восторги партерная публика, сейчас, утром, хочется скорее прокрасться на цыпочках. Такие густые тени за каждой колонной.
Белеет дверь в стене. Неуверенно тяну на себя тяжелую витую ручку (вдруг заперто?), а тут в щель, как сквозняк, как вырвавшиеся на свободу птицы, — беспорядочные музыкальные шумы. Настраивается оркестр. И так хорошо, как будто в дружную стаю воробьев попала. Они и здесь свои — подхватили, ног под собой не чую. В зале темень, но мы туда, где светлее, где веселее, на второй ряд партера, прямо за спиной дирижера.
А он взмахнул, вспорхнул руками, встрепенулся и к скрипке:
— Ти-ра-ри-ра…
Скрипка повторила, а он — дальше:
— Тира-ти-ти-ти-ти-тим…
И своим человеческим голосом, по-рабочему:
— Так. Я готов.
В темноте Большой театр съежился, сжался до размеров сцены, стал проще, доступнее душе. Теперь он похож на любые другие театры во время репетиций: со слабо светящейся лампочкой на режиссерском пюпитре где-то возле восьмого ряда, с легким мостиком-трапом, перекинутым от сцены в зал. По нему проходят по-министерски озабоченные товарищи, вмешиваются в действие на сцене и своим профессионально опрятным и продуманно деловым костюмом тотчас подчеркивают, что не одна сотня лет отделяет нас от трагедии на сцене.
1570 год. Но как все знакомо: от этих первых звуков скрипки: тира-ти-ти-ти-ти-ти-тим… Это значительно ближе, чем сотни лет назад, это уже при мне все было, только называлось по-другому. Нашим самотечным домом. Верхним соседом — скрипачом. Первым весенним днем, который врезался в память из детства со всеми своими подробностями: с капелью и колокольным перезвоном сосулек на ветках сирени под окном, с воробьиным ералашем за полотняной занавеской, с солнцем, распустившим снег в ручьи. Оказалось, что все это выжило во мне, сохранилось и теперь по-весеннему прорастало, а звуки оркестра, голоса певцов были как солнечный свет после зимних холодов, как первые теплые дожди, как стихи Верлена: «Рад я погоде, доволен судьбою, каждой надежде велевшей — живи!»
— Двенадцатый час, товарищи, кого ждем? Почему опять нарушение? — строгий голос дирижера возвращает меня в деловой мир репетиции, в реальность будничного дня. Дирижер поворачивается в зал, туда, где режиссер, художник, костюмеры — те самые по-министерски озабоченные товарищи:
— А что, у Борисенко костюма нет до сих пор? (Это он о няне, о Власьевне.)
«Строг, но справедлив», — подумалось о нем. И в предвкушении продолжения, все еще в ощущениях только что пережитого, как-то машинально отмечаю, что строгий, но справедливый дирижер почему-то совсем молод. Однако уверен, очень уверен в том, что делает, поэтому, наверно, его слушают, понимают — он знает, как лучше.
— «Баю Оленьку мою!» — вместе с Тамарой Милашкиной — Верой Шелогой поет дирижер и в сторону: — Тише, виолончели, тише…
С одиннадцати утра до половины второго — на сцене. Потом — спевки, репетиции в малых залах. До одиннадцати вечера.
Так возникала новая постановка «Псковитянки». В программе театра теперь написано: «Опера «Псковитянка» осуществлена в 1971 году. Дирижером — Ю. И. Симоновым. Режиссером-постановщиком — народным артистом СССР, лауреатом Государственной премии СССР, профессором И. М. Тумановым. Художником — народным художником СССР, лауреатом Государственной премии СССР, профессором В. Ф. Рындиным».
Лауреаты, профессора, почтенные люди и дирижер, которому в марте исполняется тридцать.
Вера Шелога рассказывает сестре о своей любви — внезапной, горестной, но с таким светлым, с таким необходимым в жизни женщины началом ее. После такой любви — хоть на плаху, под топор.
— Проще, проще, — подсказывает Тамаре Милашкиной Юрий Иванович Симонов, — вся трагедия впереди.
И опять дирижер подпевает вместе с ней:
— «Шла замуж я неволей»… Пойте, пойте, не стреляйте. «В лесу поет кукушка…»
Как хорошо кто-то заметил, что сила художественной выразительности не зависит от продолжительности течения времени, потому что измеряется только глубиной, и чем больше эта глубина, тем поразительнее впечатление, хотя длится такое событие, может, какое-нибудь одно-единственное мгновение.