Отважный морской офицер становится профессором Петербургской консерватории. Отважный молодой дирижер, лауреат V Международного конкурса дирижеров в Италии назначается главным дирижером Большого театра.
Пока лучшее, что ими создано, — «Псковитянка». Как трудно будет Юрию Ивановичу Симонову продолжать на этой параллели, подаренной ему судьбой. Ведь его весны еще чирикают воробьями, взбудораженными, ужасно любопытными ко всему в жизни, задиристыми и зазнаистыми, скачут с ветки на ветку так, что старые сосульки от удовольствия позванивают. Но и под его окнами капают, как метроном, капли капели, это и его время стекает в веселые теплые ручьи. Кто же скажет, как случится дальше после такого взлета? Все больше лет будет отдалять его от Николая Андреевича; может быть, в будущей жизни Юрия Ивановича образуется что-то совершенно отличное от их нечаянного сходства в молодые годы.
Но как замечательно продолжение творческой биографии Николая Андреевича Римского-Корсакова, и не заложено ли в этой композиторской победе, поставившей и его остальные произведения над его веком, над временем вообще, кроме всего талантливого, объяснимого или объясненного нам, еще и его — с юношеских лет — умение всегда учиться, даже обучая других. Учиться отовсюду: у народа, у друзей по балакиревскому кружку, у учеников-консерваторцев и их профессоров, у русской природы, у всего мира, который окружал его с самого рождения.
Вот и у Юрия Ивановича есть достойное место для учебы. И учителя всюду — ненавязчивые, тактичные. Но только обратись к ним — и вся душа будет распахнута, по-московски щедро и многословно разделят они и мысли свои, и чай, и варенье.
Это вспомнила я репетицию. Первый черновой прогон. «Псковитянка» не шла в Большом почти двадцать лет.
— Полный зал, — удивившись, сказал кому-то в оркестр Юрий Иванович Симонов после первого действия. А вначале, когда вышел к оркестру, ничего этого не заметил: сосредоточен, собран, просто лютый тиран, беспощаден (и вдруг где-то в середине пролога мирным голосом тихо: «Хорошо, виолончели, хорошо!»).
— Дирижер — главное лицо спектакля. Тонус спектакля, — объяснял он мне после одной из репетиций. — Музыка едина, как литература. Поэтому мне бы хотелось, чтобы оркестр оперного театра играл как симфонический. Не аккомпаниатор вокалистам, а «кислородная подушка», объединитель общего дыхания. Хочется, чтобы это была симфонизированная опера.
…Несколько чопорных старушек сидят рядком. Даже в полусумраке зала заметно, как волнует их предстоящее начало репетиции. Но о ней только думали. Вслух же тактично и остроумно обсуждали каждая свое здоровье и здоровье своих знакомых в зале. Раскланивались, подробно, церемонно здоровались, справляясь о тех общих знакомых, которые не пришли на эту репетицию.
Здесь были и молодые актеры, которые поют «Псковитянку» в других составах, журналисты — вся публика заинтересованная, но более всех эти старушки,, мои соседки. Оживленно переговаривались, а сами — в страшном напряжении: руки теребят ремешки ридикюлей, слишком выпрямленные плечи, как будто на сцене в хоре стоят…
Первые звуки «Псковитянки». И эти старушки только вздохнули глубоко и дружно, и уже как будто никого не стало рядом с ними. Как наш верхний сосед, скрипач из старого дома на Самотеке, они видели то, что дальше меня, надо мной, до меня. И там, где они были, меня еще нет.
Только в антракте услышала, как одна из них, потянувшись к седому человеку в черном костюме с лауреатским, значком, склонившемуся к ее руке, неровным голосом, как будто перед этим наплакалась, проговорила:
— Сидим и поем. Ни одной паузы не забыли. Все очень хорошо. Лучше, чем было.
После второго действия я осмелела, и старушки мои, несколько с горечью, но все-таки с гордостью назвавшись ветеранами, припоминали «Псковитянку» тридцатилетней давности. Детально разбирали новую постановку — и так умно, толково, тонко.
А в фойе заслуженная артистка РСФСР Ольга Дмитриевна Грибова, в той, предыдущей постановке — Надежда, сестра Веры Шелоги, эмоционально, в лицах повторяла молодой солистке Тамаре Синявской — Надежде в нынешней постановке — фразу за фразой, и такая зрелость, глубина трактовки… Тамара чуть-чуть приоткрыла рот, моргает своими карими глазищами, а Ольга Дмитриевна даже слова вставить не дает.