— Приехал боярин, — говорит и сразу поет за боярина: — «Жена, а чей ребенок этот?» — И снова своим голосом: — Разве можно, как ты, спокойно выйти с ребеночком и пропеть, — поет за Надежду: — «Мой!»? Ведь не могло так быть! В те-то времена, девушка, к которой вместе с боярином приехал долгожданный жених, рядом стоит… А ты героически «Мой!» — по-доброму передразнила она Тамару. — И потом Вера… Вера должна…
— Первое, что теперь хочется, — объяснял мне Симонов после генеральной репетиции, шумного успеха, аплодисментов, бисирования, добронастроенного обсуждения, — это чтобы все персонажи имели ярко выраженный характер, чтобы зритель не мог оторваться от действия. Оно бы продолжалось, не заканчивалось для него… Ведь это мало — в музыкальном, оперном театре видеть спектакль. Здесь я, как музыкант, эгоистичен, потому что считаю, что музыка, пение позволяют любой вымысел облечь в такие формы, что зрители поверят всему происходящему перед их глазами. Это — когда оркестр не подъелдыкивает рядышком, близехонько с вокалистами и хором, а симфонически сливается с вокалом. В образах я добиваюсь концентрации красок: ведь они так и написаны композитором — у каждого свой вокальный цвет. И, конечно, хор — активно действующее лицо, реагирующее на все события…
О хоре в «Псковитянке» можно было бы написать целую поэму. Хор — это ее воздух, ее сила, которая потрясает до самой глубины души. Хор не виден как некоторое количество певцов — это один, всечеловеческий, всенародный голос: и в печальной песне в духе плача «Грозен царь идет во Великий Псков», и в боязливо-величальной «Из-под холмика, из-под зеленого, быстра реченька прокатилася», и в трагическом, завершающем оперу «пал Великий Псков с гордой волею».
Такая судьба у «Псковитянки» — на ней печать молодости. У скандинавов есть пословица: «Дети детей — счастливые дети». Молод был композитор, создававший вместе со своими молодыми друзьями свою первую оперу, к которой он не раз возвращался в поздние, зрелые годы, любил он ее.
Ее крестником стал молодой Федор Шаляпин. «Одним великим художником у нас больше. Это — оперный певец Шаляпин, создавший нечто необычайное и поразительное на русской сцене. Так же как Антокольский, это еще юноша, даже на несколько лет моложе того, но создавший такого «Ивана Грозного», какого мы еще никогда не видели ни на драматической, ни на оперной сцене». (Стасов восторженно вспоминает скульптуру Грозного, созданную молодым Антокольским в том же году, когда была написана «Псковитянка»: 1872 год.)
И еще о Шаляпине в «Псковитянке»:
«Какой великий талант! И такому-то человеку всего двадцать пять лет!»
Через сто лет в Большом театре опять прикоснулись к «Псковитянке» молодые руки. И в зале — волнения, пришвинская весна света, души зрителей расцветают подснежниками. Весна побеждает зиму. Весна выигрывает свой спектакль.
Поздним вечером растекалась своими улицами, проспектами, переулками попритихшая публика из Большого театра. А над Москвой стояла торжественная, просветленная Луна в своем полнолунии. «И так Луна грустна и хороша, что в забытьи смолкают соловьи и только плачет вольная душа…» Еще наши предки замечали, что в полнолуние у людей, наделенных инстинктом художника, наступает подъем жизненных сил, энергии.
А как нужно, чтобы при любой фазе Луны в настоящем творчестве возникало полнолуние! Состояние это может называться по-разному, но обязательно должно быть полным: полнодействие, полнораскрытие, полноволие, полночувствие, полноотдача, полнокровие, полносмелость, полносердечность, полноудача…
Начала вроде бы о воробьях, а унесло в такие дали и края, что о птичке-то и позабылось.
А она — обыкновенная, как темная варежка из пуховой деревенской шерсти. Разве нельзя рассказать о варежке, которую ветер, поднятый жильцами при погрузке мебели на машину, прибил к старому крыльцу? Все из дома собрались и насовсем уехали. А варежка не попалась на глаза. Ведь и воробьи деликатно устранились от этого торжественного события.
На кухонном подоконнике перед отъездом разлили в лафитники на посошок. Хозяин, который чуть не сверзился с машины, переживая погрузку нового румынского полированного гарнитура, теперь пошел красными пятнами волнительной радости предстоящего новоселья и уже вообразил себя за праздничным столом, в большом кругу друзей и соратников по службе, и после второй — приосанился, приступил к тосту, но хозяйка отобрала лафитник: