Тамара сразу стала жаловаться:
— Иногда так спать хочется, а они все стучат и стучат!..
— Ну сколько тебе еще здесь осталось!
— Да вот видишь, другие на третий день выходят, а я здесь лежу и лежу. А что — не говорят…
— Днем позже, днем раньше. На вот колбасы любительской, сыр, Милка в коммерческом брала.
— Положи на тумбочку. Тут одна с этим самым больше месяца…
— Не трави ты себя! («Сказать ей или нет, что вышла замуж? Все равно девчонки скажут…»)
В это время вошла няня и стала раздавать письма. Тамарка вскочила. Писем ей не было, и она, видимо, давно с этим смирилась, а волновалась больше по привычке: а вдруг?
— Не пишет, и не надо, — сказала Тамара и поджала тонкие белые губы.
— Война все-таки…
— Думаешь, убили?
— Ничего я не думаю, мало ли что!
— Жив, конечно, — сказала Тамарка и махнула рукой. — А я, Шурка, ни о чем не жалею. Я теперь все узнала, а встретилась бы — все с начала повторила… Ты этого еще не понимаешь.
«Нет, понимаю, понимаю…» — хотела сказать Шурочка, но ничего не сказала и стала прощаться.
— Принеси мне чего-нибудь кисленького, — попросила Тамара. Но Шурочка и на это промолчала и так ничего и не сказала о своем отъезде.
— Хорошо, хорошо, принесу. — Быстро поправила ей постель, застегнула костяную пуговку на рубашке и поцеловала, стараясь не встречаться взглядом.
Она шла по больничному садику и все думала о Тамарке и о том, что напишет ей еще из поезда, обо всем напишет и бросит на первой же станции. Никогда они с Тамаркой особенно не дружили, Тамарка была старше, да и характеры разные: что у Тамарки на уме — никто не знал. Но теперь Шурочке казалось, что они всегда дружили, все эти годы. Дружили, еще как дружили! В сорок втором, когда Шурочка дежурила на крыше и заснула, разве это не Тамарка первая всех подняла: Шура пропала! И потом, когда ее нашли, разве не Тамарка оттирала ей ноги и бегала за кипятком, а когда девчонки учились стрелять, Тамарка чуть не стукнула их военрука по очкам. И за дело: он ужасно приставал к Шурочке, и такой противный, вечно с пластырем на щеке, от бритвы, что ли? Вместе с Тамаркой хоронили самую золотую девчонку, Валю Гладышеву, вот ведь только что жила, и вот уже ее нет. Шура тогда закричала: «Тамарка, Тамарка, Валя помирает!» А Валя уже умерла. Зимними вечерами они вслух читали стихи. «Погиб поэт — невольник чести…» Тамарка говорила, что Шуре после войны надо идти в театральный, и злилась, что все вокруг гогочут. В театральный, в театральный! И во время салюта они были рядом и плакали, о господи, все тогда прямо распухли от слез.
Больничный садик кончился, она стояла на трамвайной остановке, место было высокое, виден был Ленинград, но только трубы и трубы, ни купола Исаакия, ни Адмиралтейства — маскировку еще не сняли.
«Скоро снимут, — подумала Шурочка. — Теперь, наверное, скоро». Приедут с Леней в отпуск и увидят. Ей хотелось думать о Лене, о их будущем и о том, как они приедут в Ленинград, но в мыслях у нее была только Тамарка. Прошло уже несколько трамваев, а она стояла, смотрела на далекие трубы и все вспоминала — и дежурства на крыше, и военрука в очках, и Валю Гладышеву, и лермонтовские стихи, и салют, — и ей казалось, что за эти три года прожита почти вся жизнь.