— Перемена, — сказала Анна Евдокимовна.
— Не надо перемены, — предложил флегматичный Миша Алапин. — Сейчас спокойно, а начнут бомбить — тогда сделаем перемену.
— Хорошо, — согласилась она. — Займемся арифметикой.
После арифметики и диктовки она закрыла тетрадку, на которой рукой Рощина-старшего было написано «Классный журнал», и сказала:
— На сегодня уроки кончены.
Дети сразу же повскакали с мест и обступили свою старую учительницу. Им хотелось поговорить с ней, но они не знали, с чего начать разговор. Они видели, что Анна Евдокимовна изменилась за эти полгода. «Строже стала», — определила во время уроков Лиза Лебедева. «Не строже, а просто ей туго пришлось», — буркнул в ответ Витя Мелентьев, самый маленький мальчик, которого ребята звали Подрасти Немножко.
Витя первый прервал молчание.
— Ваш дом цел? — спросил он без обиняков.
— Цел, — ответила Анна Евдокимовна.
— У нас бомбы в соседний попали, — продолжал Витя оживленно. — Четыре по двести пятьдесят. Он ка-ак бросил первую!
— Да ты спал тогда, — спокойно заметил Миша Алапин.
— А вот и не спал!
— Спал. Ты и тонновую проспишь.
— Анна Евдокимовна! Не верьте ему. Он врет!
— Нет, Миша не врет, — сказал Дима. — Ты спишь, как сурок, Подрасти Немножко.
— Это ничего, — рассудительно вмешалась Лиза Лебедева. — Зато он не трус.
— У нас в доме нет трусов, — громко сказал Дима и взглянул на Анну Евдокимовну: какое впечатление на нее произведут эти слова.
— У меня тетя трусит, — сказала Надя Волкова, стройная девочка с бледным курносеньким личиком. — Боится, что умрет.
Анна Евдокимовна вспомнила, что мать Нади умерла за год до войны и тогда к Волковым переехала сестра отца — старая ворчливая женщина.
— А папа пишет? — спросил она девочку.
Надя покачала головой.
— Редко. Он на «пятачке».
Дети с уважением смотрели на Надю. Ее отец воевал на «пятачке»! Так назывался небольшой клочок земли на левом берегу Невы, недавно занятый нашими войсками и непрерывно обстреливаемый немцами.
Возвращаясь домой, Анна Евдокимовна думала о том, что каждый из ее учеников остался таким же, каким был раньше: Дима — способным и исполнительным, Миша — невозмутимым, Витя — упорным, Надя — приветливой, Лиза — рассудительной, но все они теперь живут жизнью взрослых людей, их прежние, особенные, детские интересы оборваны и раздавлены войной.
Придя домой, Анна Евдокимовна быстро справилась с хозяйственными делами и, придвинув к креслу маленький столик, занялась подготовкой к завтрашним урокам.
Ей пришлось работать до поздней ночи. Она чувствовала непривычную слабость: кружилась голова, ноги становились свинцовыми, строчки дрожали и вдруг, обратившись в черные змейки, куда-то исчезали. В такие минуты Анна Евдокимовна отрывалась от книги и, закрыв глаза, отдыхала пять — десять минут.
Она укоряла себя за то, что не сберегла немного еды от обеда. Было бы легче работать.
И заснуть мешала все та же гнетущая слабость.
«Надо правильно распределять еду, — думала Анна Евдокимовна. — Надо за этим следить».
Утром, перед тем как идти к Рощину, она зашла в булочную и, получив обед, спрятала небольшой кусочек в портфель. В обед она съела только второе, а суп вылила в судочек и унесла домой.
Прошло две недели, и она ни разу не нарушила установленных ею «правил еды». Но приступы слабости не прекращались. Несмотря на строгий режим, эти приступы становились все более продолжительными. Дома она часами просиживала в каком-то мучительном забытьи. Ночь проходила в смутных снах, в томительном ожидании рассвета.
Иной раз Анна Евдокимовна приходила к Рощину задолго до того, как собирались дети. Она стремилась к своей удивительной школе, как к спасительному оазису, но знала, что каждый новый вдох жизни потребует от нее новых, быть может, последних усилий.
Дети не опаздывали, приходили ровно к десяти, садились за круглый обеденный стол, и тогда самому пытливому взгляду не было доступно то усилие воли, которое каждый раз совершала Анна Евдокимовна, прежде чем начать очередной урок.
Ученики ее изменились за эти две недели. Они притихли, лица потемнели, глаза запали. И все же они никогда не жаловались…