– Я бросаю пить. С завтрашнего дня больше ни капли в рот не возьму, – серьезно пообещал Дойли. – Вы не верите мне?
– Не верю, – спокойно и честно ответила Эрнеста и, подойдя ближе, легонько похлопала его по плечу: – Докажите мне, что я ошибаюсь. Так что же случилось дальше?
Дойли молчал, склонив голову и ероша пальцами свои давно отросшие темно–русые волосы. Девушка терпеливо ждала.
– На ее похоронах отец напился, как последняя свинья. Я смотрел на него и думал: вот я убью его, и мне станет легче. В мире будет меньше одним никчемным, поганым человечком, а ни одна живая душа даже не заплачет о нем.
– Но вы этого не сделали?
– Нет. – Эдвард снова сжал кулаки и глубоко вздохнул. – Иногда я жалею об этом, но тогда я подумал: матушка бы этого не захотела. Я собрал свои вещи и попросил кучера отвезти меня в Корнуэлл; там жил дальний родственник матери, у которого я прожил несколько недель. Я написал дяде – он служил в Лондоне, в Адмиралтействе – и попросил устроить меня юнгой на любое судно. Мне было двенадцать.
– Поздновато для новичка, – заметила Эрнеста, но вместо неодобрения в ее тоне послышалось уважение. – А как же перешли в сухопутные войска?
– Это случилось намного позже, когда меня направили в офицерскую школу. Море мне нравилось, но я понимал, что в армии куда больше шансов сделать карьеру, нежели во флоте. И колониальные войска вместо столичных я выбрал по той же причине.
– Должно быть, это было непросто, – задумчиво проговорила Эрнеста, то и дело вскидывая на него свои блестящие в тусклом свете луны темные глаза. – И больше вы никогда не встречались с отцом и ничего о нем не слышали?
– Он умер спустя три года. Я узнал об этом случайно, от знакомых даже, а не от дяди, – усмехнулся Дойли с заметным усилием. – Говорили, под конец он образумился, звал меня, матушку и братьев, даже просил прощения… Мне это было уже все равно.
– Ясно, – кивнула девушка. К удивлению Эдварда, вместо ожидаемых нравоучительных речей она просто наклонилась, чтобы заглянуть ему в лицо и, увидев то, что хотела, с какой-то странной для нее деликатностью отвернулась, давая ему время прийти в себя.
– Значит, вас так сильно задело то, что я невольно сравнила вас с вашим отцом, – по–прежнему тихо и задумчиво продолжила она, устремив взгляд на мерно плескавшиеся за бортом темные волны. – Он, конечно, был дурным человеком, но вы напрасно боитесь того, что неизбежно. Все мы в чем-то повторяем своих родителей, хотим мы того или нет. Это необходимый урок, мистер Дойли – понять, что наши родители были такими же людьми и совершали такие же ошибки, как и мы сами.
– Я не желаю быть таким, каков был мой отец, – твердо отрезал Эдвард. – Разве вы не хотели бы превзойти своих родителей?
Морено неожиданно обернулась и посмотрела на него через плечо со странным выражением – смесью гордости, нежности и печали.
– У нас с вами не совсем одинаковые судьбы, мистер Дойли, – тихо и с обычно не свойственным ей достоинством ответила она. – Мои родители всегда были несравненно лучше меня.
***
Генри проснулся словно от толчка, хотя сразу же понял, что его время на сон еще не истекло: в ночную вахту он практически никогда не выходил, а до утра было еще далеко. В каюте было темно и тихо, а под мягким одеялом – настолько тепло и уютно, что легко можно было перевернуться на другой бок и уснуть снова; лишь откуда-то из–за занавешенного окна неслось мерное и настойчивое мурлыканье волн, и потому юноша изумленно обернулся, различив рядом с собой еще один источник звука – громкое, хриплое, прерывистое дыхание.
Джек лежал на противоположной половине кровати, даже не раздетый, не укрытый одеялом – как видно, сил его хватило лишь на то, чтобы добраться до кровати. Когда Генри, усевшись рядом, принялся осторожно стаскивать с него сапоги и камзол, Рэдфорд лишь пробормотал что-то невнятное, вжимая голову в покрывало, но не проснулся.
– Тише, тише, Джек, это я! – перекладывая его на подушку, предупредил юноша. Капитан, казалось, притих, и Генри уже вознамерился снять с него пояс с прикрепленными к нему пистолетами, когда в его руку отчаянно вцепились напряженные темные пальцы.
– Не… не надо… – пробормотал снова Рэдфорд. Лицо его было неузнаваемо: сквозь маску сна отчетливо выступали судорожно стиснутые челюсти, искривленные мучительной улыбкой губы, и даже в тоне его отчетливо слышалась какая-то исступленная мольба. – Не надо, пожалуйста…