Ядя, громко топая, идет по ступенькам, Магда, взявшись за перила, поднимает над головой маленькую руку кружевницы, машет ею в воздухе, как все девушки, но все же иначе, она непохожа на всех. Щенсному кажется, что именно с ним она прощается так мило и изящно.
— Ну и девушка, — причмокивает Болек. — Лань! Надо мне ее подцепить.
— Попробуй, — говорит Щенсный.
«Дура будет, — думает он, — если на такого клюнет».
И все еще медлит уходить, хотя сени пусты. В светлом проеме дверей уже нет никого; в глубине двора что-то воздушное трепещет на ветру — гипюр или другое какое-то кружево…
Глава шестнадцатая
Вечер отдыха сразу пошел, как надо. Туш, краткая речь Кубяка, танцы, в перерывах между танцами — исполнение песен и чтение стихов со сцены, аттракционы, конкурсы с призами — все по порядку, складно, номер за номером, строго по программе. А поскольку вечер широко рекламировался заранее, то народ шел со всех фабрик и из всех районов, даже с Фальбанки и Нижнего Шпеталя, платили не торгуясь сколько положено: один злотый с женщины, два — с мужчины.
В девять часов, когда играли пьеску «Бомбардировка Европы», кассирша прислала спросить у Кубяка, как быть. Все билеты, четыреста штук, проданы, а народ все идет и идет.
В десять оба буфета послали за пополнением. Легкий — к Яноверу за лимонадом и сластями, а алкогольный — к Скульскому за водкой и закусками.
Настроение у всех приподнятое, касса полная, тысяча с лишним злотых чистого дохода — как пить дать, словом, вечер удался на славу; но Сташек, несмотря на это, мрачнел и волновался.
— Что-то тут не того… Шпиков больно много.
— Ничего, — отвечал Щенсный. — Пусть только сунутся.
Они стояли у входа возле афиши, сообщающей об организуемом классовом профсоюзом вечере отдыха, который состоится в субботу, в восемь часов в клубе «Маккавеев»; сбор «на культурно-просветительные цели». Правда, каждый второй, читая последние слова, произносил про себя «на Красную помощь», и охранка наверняка знала об этом, но тем не менее полиция дала разрешение, все происходило легально. И если Сташека томило беспокойство, то в этом, пожалуй, просто сказывалась укоренившаяся привычка отовсюду ожидать опасности.
Крулевецкая улица дышала покоем тихой ночи, спускающейся мирно, по-местечковому, между шабесом и воскресеньем. Опрятная улица отставных чиновников и крупных торговцев обоих вероисповеданий. Десять часов — позднее время для Крулевецкой, время сна, в крайнем случае игры в бридж, какой-нибудь легкой, духовной пищи.
Сегодня полосы света и тени из танцевального зала прыгали по темным фасадам, на пустой обычно мостовой толклись те, кто никогда не теряет надежду в конце концов пролезть зайцем. Несколько мальчишек заглядывало внутрь, взобравшись на забор. В окнах напротив торчали кое-где головы любопытных, наблюдающих, как веселятся «красные» в новом клубе «Маккавеев»… Евреи глядели с удовлетворением, что без их помощи не обошлось. Христиане — с возмущением, что во всем Влоцлавеке никто бы не предоставил «красным» помещения, только вот эти герои еврейские, Маккавеи…
— Опять идут, — буркнул Сташек. — Глянь, самые отъявленные мерзавцы. Без женщин, разумеется…
Их удивило не то, что в разгар веселья заявились известные пьянчуги из 14-го полка, взводный Картуз и сержант Пелище. А что вместе с этой шпаной пришел Гомбинский. Он снисходительно кивнул товарищам у входа и с важным видом шагнул внутрь, словно хозяин или ревизор какой-то. Он был уже навеселе.
Сташек обеспокоенно сморщил брови.
— Вот что, я тут побуду, а ты ступай посмотри, все ли в порядке.
Щенсный двинулся вслед за вновь прибывшей подозрительной компанией. В вестибюле они тут же свернули к железной лестнице, видимо желая подзаправиться в буфете. Касса была закрыта, но у них оказались на руках билеты.
— Где остальные? — спросил Щенсный билетеров из рабочего спортивного общества «Труд», чья футбольная команда в полном составе взялась дежурить у входа.
— Танцуют. Мы дежурим по очереди.
— Что-то шпики лезут. Смотрите в оба.
— Смотрим, смотрим, — обиженно отмахнулись футболисты.
У двери из вестибюля в зал образовалась пробка. Клубок голов, спин, нетерпеливых рук, протянутых за водой, за пирожными, за сдачей… буфетчицы вертелись как белки в колесе. Леон, смеясь, шептал что-то Кахне на ухо. Кахна слушала, держа в руке стакан недопитого лимонада, задрав голову, будто на потолке было написано, как ей реагировать. Кахну не всяким угощеньем ублажишь, не всякой шуткой рассмешишь — нет! — она знала себе цену.