— У вас нарушено равновесие.
Это прозвучало по-медицински, как диагноз.
— Что вы имеете в виду? Что я неловкий, что ли?
— Нет, не то. Вы удивительно ловки. Но вы слишком ненавидите. Прямо истекаете ненавистью.
— Вы не собираетесь, надеюсь, толковать мне о любви к ближнему?
— Нет, не собираюсь. Евангельская любовь, товарищ Горе, нереальна и политически вредна. Она выгодна власть имущим и существует благодаря их пропаганде только в Священном писании, более нигде. От нее мы должны решительно отмежеваться. Но ненависть к врагу и любовь к человеку, если он настоящий человек, это, видите ли, два крыла. Когда они оба одинаково крепки, ты летишь высоко, сильно, уверенно. А когда одно крыло подводит, ты только неуклюже вспархиваешь.
— И я, по-вашему, такая увечная птица? Однокрылая?
— Так мне кажется. Вас снедает ненависть, вы сгораете в ней. А что вам дает любовь? Ничего, потому что вы никого не любите по-настоящему.
— Это неизвестно.
— Известно. Даже отношение к родным у вас какое-то инертное. Что вы, например, сделали для своей сестры, чтобы вырвать ее из темноты и отсталости?
Щенсный снова вздрогнул. И, внутренне ожесточаясь, — «все-то он знает, черт возьми, от Сташека, должно быть!» — нехотя ответил:
— Я пробовал. Не поддается.
— Значит, мало пробовали. А Баюрский? Вы его научили читать? Нет, вы равнодушно смотрите, как товарищ — исключительных способностей товарищ! — до сих пор неграмотный.
— Но ведь он не хочет. Я предлагал. А он говорит: «Вот посадят меня в университет за решеткой, тогда и возьмусь за учебу».
— Послушайте, неужели вы действительно не можете критически взглянуть на себя? Ведь я вам помочь хочу. Я не разделяю мнения товарища Перликовского, скорее согласен с Добишевским. Вы убили с мыслью о партии, и — как оказалось — действительно провокатора, а что без согласования, с бухты-барахты, — это еще можно простить. Но мне не нравится ваше отношение к жизни и к людям. Это не партийный подход.
— Не понимаю. Разве я не выполнил чего-нибудь?
— Опять вы за свое. Эх, товарищ, товарищ… Вы все выполнили, отлично выполнили, только вы человека потеряли.
— Человека? А он тут при чем?
— При том, — отрезал Олейничак.
Резко. Беспощадно.
Он продолжал сидеть, обняв колени, только голову поднял повыше, подальше от дыма костра, и красные блики дрожали, переливаясь, на вздернутом бритом подбородке, на седоватых, простых, без претензий усах. Острым подбородком он словно целился в Щенсного.
— Мы боремся за коммунизм. Как вы себе это представляете? Как солдат на действительной! От задания к заданию, тут служба, а там и выходной… Увы, должен вас огорчить: выходных не бывает! Бороться, даже погибнуть — это еще не главное и не самое трудное. А вот всегда, всю жизнь прожить по-коммунистически, без компромиссов и с горячим сердцем, — вот что такое партийное задание! Чтобы даже такой жулик, как Корбаль, которого вы проучили, вынужден был в конце, концов признать: «Эх, черт, это все же порядочные люди!» Вы, может, думаете: «Ну там, болтает старик!» — но я вам сейчас приведу пример, один пример, увидите, что это все взаимосвязано и имеет практические последствия. Но сначала давайте закурим.
Они снова взяли по щепотке из жестяной коробки с белым корабликом и капитаном на крышке. Свернули. Щенсный поднес тлеющую ветку. Олейничак прикурил.
— Лет десять или двенадцать назад, во всяком случае через несколько лет после возвращения с каторги, иду я по улице в «Труд», который тогда не был еще объединен с «Будущим»{7}, существовал отдельно — слышали?
— Слышал.
— Иду я, значит, в правление, задумавшись, потому что над нашими кооперативами уже начали сгущаться тучи, как вдруг из ворот вылетает какой-то карапуз и за мной. «Соломенный фунтик, — кричит, — соломенный фунтик!» Бог его знает, почему «фунтик», но орет он на всю улицу, кривляется и передразнивает мою походку. Я остановился. «Ты прав, малыш, — говорю, — разве это ноги?» Показываю ему и сам удивляюсь: изуродованные, искореженные, как старые корни, — смотреть стыдно. «Разве их сравнишь с твоими — у тебя прямые, крепенькие, ну, честное слово, как у бегуна! Но знаешь, что я тебе скажу? С такими больными ногами, как мои, человеку тоже надо как-то жить. Ну сам посуди: надо или не надо?» Поговорили мы с ним, и больше он меня не передразнивал. Назавтра снова его встречаю на Пекарской — дело было на Пекарской, он там жил. Вижу, снимает шапку и робко так говорит: «Здравствуйте, пан Олейничак». Уже и фамилию узнал, хитрец. «Здравствуй, Павлик, как живешь?» — «Я не Павлик, я Сташек». — «Прости, я ошибся, твое имя действительно лучше…» Так мы познакомились. Вскоре и я разузнал про него: кухарки одной сын, незаконнорожденный. Мать постоянно на работе у хозяев, растет один. Мы время от времени встречались, иногда я его угощал конфеткой, но он не из-за конфет со мной дружил, нет. Подрос, стал ко мне приходить. Я ему давал книги. Читать он не очень любил, зато обожал слушать. Потом я его познакомил с молодежью. Что ж, теперь он партиец. Печник, в «Целлюлозе» работает. Очень преданный товарищ. Не раз рисковал собою, какой-то гетман ему нос свернул в драке. Давно это было; тот тоже перевоспитался, быть может, под влиянием Сташека… Вы с этим гетманом знакомы?