Итак, с Магдой было все в порядке. Сложнее обстояло дело с Юлианом. В случае опасности его в землю не зароешь, так как ржавчина все проест, и с собой не унесешь. Полтораста килограммов веса под мышку не захватишь.
И все же так оставить машину было нельзя. На нее мог кто-нибудь наткнуться по чистой случайности, не говоря уже об обыске. Надо было непременно заделать наглухо коридор в том месте, где он сворачивал к Фордонку, и насыпать туда щебня. Выход оставить только снаружи, через окно с поднимающейся решеткой.
Щенсный поделился своей идеей со Сташеком. Тот одобрил. В следующий раз обещал привезти в рюкзаке мешок цемента. Пусть только Щенсный соберет и почистит кирпичи. Он заделает в два счета — для печника это пустяковое дело.
Сташек забежал к ним на часок, в перерыв между встречными рейсами парохода. Взял две тысячи «Писем», заказал еще столько же и, кроме того, три новых текста, за которыми обещал приехать через две недели.
Лучше всего Магде работалось с восьми до двенадцати, когда Владек спал. В полночь Щенсный приходил за ней, потом будил Владека на дежурство, и тот, вставая, всегда слышал, как «панна Веронка» спокойно дышит во сне.
В то время на машине у нее были: второй тираж «Письма Коммуны Грудзендз», прокламация протеста против суда в Кобрине, приговорившего к смертной казни восемь белорусских крестьян и одну еврейскую девушку; отчет об операции Первого августа (против войны и интервенции) и прокламация «Вперед к международной борьбе с фашизмом!» — о мобилизации масс под лозунгом сопротивления фашизму на предприятиях, на улице, в профсоюзах и, наконец, о созыве европейского антифашистского конгресса по инициативе левого крыла профсоюзов Германии, Италии и Польши.
Между тем Ясенчик зачастил к ним, совершенно не скрывая, ради кого он ходит: то книжечку ей принесет почитать, то поможет рвать яблоки, то расскажет какую-нибудь историю.
Магда после его ухода бывала всегда еще оживленнее, разговорчивее, ей было что рассказать Щенсному.
— Он сказал: «Не надо никакой пропаганды, чтобы раскрепостить деревенскую девушку. Посадите ее на велосипед! Снимите юбку, дайте на часок короткие штанишки, пусть в волейбол поиграет! И все, конец, больше она не захочет старого тряпья, старой жизни». Ну, разве не фантастично?
А в другой раз:
— Он сегодня рассказывал — ты не слушаешь, а ведь это так интересно! — рассказывал об этом конкурсе цветов. «Вици» без конца объявляют конкурсы, ты знаешь?
— Знаю. На лучшего поросенка, на огород, на бугая и тому подобную чепуху.
— Это само по себе не так плохо, но такой узкий экономизм толкает их на ложный путь. Поэтому борьба в этом тесном, затхлом мирке принимает порою диковинные, гротескные формы.
— Что значит «гротескные»?
— Смешные, искаженные… Был, например, молодежный конкурс в Пшиленке. На цветник перед домом, на лучший палисадник. Католическая молодежная организация тоже приняла участие, в первый раз. И вот — послушай, это фантастично! — приходской ксендз показывает прекрасный палисадник одного из своих питомцев. «Посмотрите, — говорит он судьям, — персидский ковер!» А Ясенчик вырывает один левкой и говорит этак задумчиво, спокойно: «Не только ковер, но и чудо! Растет без корней. То ли это рука провидения, то ли ваша, пан ксендз?» Оказывается, цветы-то сорвали в разных местах и повтыкали туда!
Щенсный не всегда умел зорко подмечать, все это ему давно примелькалось, она же своим свежим взглядом улавливала вещи, от которых у нее разгорались глаза, а с губ срывалось новое для него, разорванное слово: фан-та-сти-чно!
— Мужицкий философ, — говорила она о Ясенчике, — в нем есть что-то ярмарочное и что-то апостольское.
Он был невысокого роста, кряжистый, в сущности, некрасивый, с плоским носом и иссиня-черной щетиной — итальянский шарманщик! Но где бы он ни появился, девушки липли к нему, покоренные его остроумием, фантазией, красноречием…
Теперь, когда он приходил, Щенсный испытывал уже не тревогу за Магду, потому что Ясенчик был мужик порядочный и, случись ему ненароком что-нибудь обнаружить, он бы это оставил при себе. Нет, это была обыкновенная ревность.
— Щенсный, — смеялась Магда, — у тебя нет чувства юмора.
А у Ясенчика оно было.
— У тебя странная манера разговаривать, будто тебе это трудно делать или жаль расставаться со словом. Стиль какой-то, прости, дубовый.
А Ясенчик говорил сочно и непринужденно, любуясь собственными словами и заставляя других любоваться.
Однажды он рассказал им о своей борьбе с партией монархистов.