— Разойдись! — гаркнули полицейские.
И староста тоже закричал, что начальство велит разойтись и каждому приготовить для трубочиста лестницу на крышу и три злотых.
Никто не пошевелился, стояла полная тишина, только Камык крикнул:
— В день Спящих братьев! Когда они проснутся!
Полицейские к Камыку: как он смеет?! А Камык в ответ, что вот так и смеет! У них есть свой трубочист, лучше и дешевле, казенный им не нужен, пусть убирается восвояси, так сход решил, об этом есть бумага с подписями и крестиками.
Полицейские хотели его взять, но народ возмутился, и Ясенчик тоже к ним подбежал, что это, мол, не сопротивление и не подстрекательство, а решение сельского схода. Тут полицейский его по голове прикладом:
— Я тебя знаю, ты такой же элемент!
И замахнулся еще раз, но Сташек ухватился за винтовку, и тогда второй полицейский выстрелил. Сташек упал, на миг все замерли, а потом будто простонал кто-то «у-у-ух» — и на тех троих пошли всей толпой.
Их бы забили насмерть за Сташека и Рабановскую, которая получила пулю в руку; к счастью, Ясенчик не допустил. В конце концов бросили их на старостову телегу и велели отвезти в уезд. А Сташек остался на лавке у Есёновского — кровь из него хлещет и хлещет!
Магда первая за это ухватилась: если кровь льется, то, вероятно, Сташек жив!
Щенсному было ясно одно: живого или мертвого Сташека надо спрятать, показать врачу. И никто не должен знать, что он пришел отсюда.
— Владек, а отец где? Там?
— Нет, отца нету.
— Значит, некому, слышишь, больше некому… Придется тебе! Скажи Есёновскому, что отец вроде бы велел Сташека положить на решетку от телеги и нести в Пшиленк, к фельдшеру. А когда будете за Могилой, скажешь ему правду, не в Пшиленк, а в «Октавию»! И пойдете в ту сторону перелесками, до лесной сторожки, знаешь, где это?
— Знаю.
— Там ждите меня.
Владек помчался в Жекуте, Щенсный велел Магде спрятаться и не выходить до его возвращения, а сам побежал за доктором Хрустиком. Хрустик жил на полпути между Жекутем и железнодорожным поселком, в трех километрах от сада, у Плоцкого тракта. Домик себе там построил на старость, врачебную практику оставил, иногда только бесплатно лечил крестьян, жил на сбережения, ну и брат ему помогал. У него брат был инженер. Правда, Хрустик был врачом по внутренним, а точнее — по сердечным болезням, но две войны отслужил в госпиталях и, несомненно, в ранах разбирался. К Щенсному он приходил за яблоками, а вернее, за жуками и бабочками. С сачком. Он увлекся какими-то насекомыми, которые водились только в Доймах, под кустами шиповника, за развалинами усадьбы.
Щенсный застал Хрустика у себя в палисаднике. Это был высокий, высохший старик, весь как бы из прошлого века — в коротких штанах и сорочке из беленого полотна. Голые ноги и руки покрывал седой пушок. Над низкой изгородью голова его сверкала на солнце красноватой плешью, словно стеклянный шар, словно какое-то богатое украшение.
При звуке шагов Щенсного Хрустик повернулся, взглянул поверх сползших очков на его расстроенное лицо и сказал, потрескивая секатором:
— Царь Одиссей, многохитростный муж, Лаэртид благородный, вы свою укротите печаль и от слез воздержитесь…
— Пан доктор, я к вам с громадной просьбой…
Он рассказал, что произошло в Жекуте.
— Да-да, — кивнул старик, — Викта говорила. Какие-то коммунистические беспорядки.
— Кровь льется, дорога каждая минута, — торопил Щенсный, а Хрустик, яростно срезая осенние розы, ворчал:
— Ну да, я так и знал: раз по девкам не бегает, значит, коммунист… Секс или коммунизм — только это вас теперь по-настоящему интересует!
— Доктор!
— Зачем мне его спасать? Чтобы он потом все это у меня отнял — цветы, дом, всех насекомых? Чертовская история… В грудь, вы сказали? Кровоточит? Тогда подождите, я захвачу, что нужно.
Четверть часа спустя они шли полевой тропкой к лесу, где когда-то стояла сторожка. Уже несколько лет граф не держал лесника — у него не осталось ни лесов, ни денег: последний лесник ушел, увозя с собой за долги хату, остальное потом растащили — все, кроме камня, который нельзя было ни расколоть, ни сдвинуть с места. Камень был огромный, около метра в диаметре, гладко отесанный, с вырезанными фамилиями господ, которые за ним пировали, охотясь здесь в старые добрые времена.
У камня стояли Владек с Есёновским, придерживая концы решетки, чтобы она не кренилась. На решетке лежал Сташек. Очень бледный, но в полном сознании.
— Видишь, какая история! Это мне так некстати, — пожаловался он. — Ты представить себе не можешь…