— Кто сказал? Напротив. Ты сама видишь, как тебя здесь все уважают. Просто ты не обязана рисковать, незачем тебе.
Кахна со своей стороны попыталась задобрить Веронку.
— Я совсем забыла сказать про дом. Валек просил передать, что он отказывается в твою пользу. Я тоже. Знай, что дом твой.
Щенсному стало обидно, что они так свободно распоряжаются домом, который построил-то он. Но их решение было правильным, и он присоединился.
— Насчет меня ты знаешь, что я никогда на него не претендовал.
Веронка, наклонившись над корытом, прошипела: «Эх, я бы вас за вашу доброту…» — и начала отжимать тряпку с таким остервенением, что вены на руках у нее вздулись до локтей.
— За что? — возмутилась Кахна. — Что за глупости ты мелешь?
— Конечно! — крикнула Веронка с необычной для нее яростью. — Я всегда в дурах ходила! Сами с Гживна поудирали, а меня толкают назад в дом. В этот дом — гром его разрази, пропади он пропадом, — что всю меня иссушил, кухаркой вашей сделал, рабыней, скотиной бессловесной!
Они отскочили в сторону, потому что сестра с размаху выплеснула грязную воду. Она выпрямилась, тыльной стороной мокрой ладони откинула волосы со лба, и тяжело дыша стояла напротив них — восставшая Веронка!
— Мой, говорите? Ну так я его отдам Гавликовскому или Баюрским отдам, но сама туда не вернусь! А пока раз я тут к ним примкнула, то и останусь — не о чем больше говорить.
Совсем как Щенсный. Даже его любимое выражение употребила.
Щенсный поглядел на сестер. На ту, что оставалась с ним, и на ту, что уходила.
— Ну, стало быть, договорились. И вправду, нечего больше толочь воду в ступе.
Когда несколько минут спустя он вошел в комитет и сел на школьную парту, товарищи заметили, что Горе где-то витает. Он сидел задумавшись, мял в руках отсыревшую сигарету, долго не закуривал, и невеселая усмешка блуждала на его губах, под черными колючими усами. Перед глазами у него стоял отец, годами надрывавшийся на работе, то добывая средства на стройматериалы, то на ссуду, то на ремонты и переделки; старик жизнь положил на этот дом для детей; и какая злая ирония судьбы: никому из детей его дом не нужен.
В комитете говорили о «союзах», о том, что народ этим взволнован и что это надо обязательно использовать при раздаче хлеба.
— Оставим это пока. Надо решить вопрос поважнее. Только что мне сообщили, что все наши требования будут удовлетворены. — Он сделал паузу. Остальные смотрели вопросительно: когда? — …после кровавой расправы. Вначале расправа, потом прибавка и все прочее. Завтра приезжают голендзинцы в полном составе.
Никому из присутствующих не надо было объяснять. Все знали: голендзинцы — один к одному, ростом не меньше чем метр восемьдесят и форменные скоты. Других в это училище не принимали. Училище особое, где курсантов приучали к уличным боям, натаскивали на выслеживание и уничтожение «внутреннего врага»…
— Ваши сведения достоверны?
— Думаю, что да. Завтра увидим. А сейчас надо решать, будем ли мы, несмотря на это, бороться до конца?
Да, задал Горе задачу этим вопросом. Бороться, но чем? Камнями?! Огнестрельного оружия у них не было. Они его применять не могли и не хотели, время вооруженной борьбы еще не настало. Любое восстание было бы только на руку санации. Значит, безоружная полуторатысячная масса, значительную часть которой составляли женщины и дети, — против штурмовой полицейской роты. Ясно, что их раздавят.
— Снова польется кровь, будут жертвы…
— Значит, что же: сдаться добровольно, потихоньку уйти?
Этого они сделать не могли. Их Крулевецкая не одна, не сама по себе — она одно из звеньев общей линии фронта. Все крупные забастовки этого года закончились победой. Наступление продолжалось. Им нельзя дрогнуть, это бы сказалось на других участках борьбы, например, вне всякого сомнения, — на судьбе рабочих Грундлянда. Ведь недалеко отсюда, на улице Костюшко, рабочие Грундлянда, захватив цеха, жали на последнего несдавшегося фабриканта. Другие металлопромышленники подписали новый коллективный договор, а этот все еще цеплялся за старый.
— Нет, — говорили все, — сдавать позиции нельзя. Нас разобьют, пусть все-таки это будет меньшим поражением, чем если мы проявим слабость и трусость.
К тому же вот-вот должна была подоспеть помощь. Ждали возвращения товарищ Боженцкой из окружного комитета партии с деньгами и прокламациями. Во Влоцлавеке и его окрестностях поднялось широкое движение протеста, готовилась всеобщая забастовка солидарности. Может быть, городские власти одумаются или не успеют.