И Корбаль не ударил. Лег на спину и, закинув ногу на ногу, вертел тапочку на босой ноге — мол, плевал я на вас, голытьба!
До конца рабочего дня, до самого гудка они не обменялись ни словом.
Выходя на улицу, Корбаль умышленно громко, чтобы старик и Щенсный слышали, сказал Гавликовскому:
— Уж очень тесно стало под навесом, пусть поищут себе другое место…
Отец по обыкновению съежился, втянул голову в плечи. Ему стало страшно: что делать в этом городе без Корбаля? И куда спрятаться, если пойдет дождь?
Он торопливо достал из узелка три злотых из последних денег.
— Сбегай, сынок, в лавку. Купи полкило кровяной колбасы. И хлеба буханку. И две бутылки пива.
После этого пиршества Корбаль снова призадумался. Он долго ворочался с боку на бок, не зная, как себя держать со стариком. Ведь если тот купил колбасу и пиво — значит, у него все же деньги есть! На последние ни за что не угостил бы, скупердяй деревенский. Как же быть?
И когда плотник чихнул — от ночевок на улице у него начался насморк, — когда он чихнул, Корбаль, как и прежде, приветливо откликнулся:
— На здоровье, папаша.
— Спасибо, милок, спасибо…
Они сидели вчетвером на «безработной лужайке», как всегда без толку. Сумчак взял нескольких человек чистить каналы, а одного — того белобрысого Сташека — месить глину для печников.
В обед, когда рабочие из складских помещений повыходили во двор, Корбаль показал на одного из них, плечистого мужчину. Тот сидел на камнях и ел, наклонившись над кастрюлькой, а рядом стояла молодая, красивая женщина с корзинкой в руках.
— Вот Мацек. Грузчик со склада.
Щенсный не раз уже слышал на «лужайке» это имя.
— Марусик?
— Да. Мацей Марусик{1}. А через нее он попал на «Целлюлозу».
Они смотрели вслед Марусику и женщине — вот он проводил ее до ворот, вывел на улицу.
— Ну скажите, голубчик, зачем ему, жулику этакому, связываться с коммунистами? Чего ему не хватает? Деньжата водятся, жена, дети есть. Какого черта он в тюрягу прется? Служил бы спокойно сержантом, потом бы старшего получил, а к старости — пенсию и земельный участок на Волыни, плохо, что ли?
— Значит, он был в армии?
— Да, был. Здесь служил, во Влоцлавеке. Тут они и познакомились. Когда поженились, ее, разумеется, сразу уволили: замужних всегда увольняют, зато на их место мужей берут. Вот Марусик и попал на «Целлюлозу», а здесь связался с коммуной. Хотя, кто знает… Говорят, его уже раньше Перликовский{2} сагитировал. Когда Марусик еще служил в армии, его видели с Перликовским…
Корбаль отвернулся, прикрыл шапкой глаза от солнца и, лениво жуя травинку, сплевывал сквозь щель между зубами, неторопливо и метко, казалось — прямо в Марусика.
— Фанатик. Не пьет, не курит. Попросишь: «Мацек, дай на сто граммов». Не даст. Но если скажешь: «Мацек, жрать охота», тогда даст. Деньги транжирит. Наследство от отца получил, и немалое, у отца было в деревне крепкое хозяйство — так что, вы думаете, он сделал? Купил автомобиль! Для товарищей, видите ли, которых выгнали с «Целлюлозы» после забастовки. «Вот вам, товарищи дорогие. Научитесь водить, зарабатывайте на жизнь». А товарищи дорогие машину в пух и прах разбили, и все тут.
Корбаль в сердцах плюнул (он обстоятельно и размеренно оплевывал столб) и продолжал разглагольствовать:
— Теперь он Пандеру задирает! А что он, дурак, значит против Пандеры? Грузчик, голубчики, это же просто вол или ишак. А из ишаков епископ в Иерусалиме колбасу салями делает. Вот и Марусик против Пандеры салями, больше ничего!
Щенсный снова слушал про Пандеру, и в тот день наконец увидел его.
Как только прозвучал гудок, к конторе начали сходиться сезонники за получкой — была суббота. Шли по одиночке и группами, и собралась их тьма-тьмущая, полтысячи, а то и больше.
Иван отворил окошко, подрядчики — Удалек с Махерским — встали по бокам и приступили к выплате. Бедлам качался, люди лезли, расталкивая друг друга, размахивали руками, протягивали Ивану какие-то бумажки, подрядчики громко ругались.
А в сторонке, заметил Щенсный, стоял человек в сером костюме и строгал палочку перочинным ножом. Высокий, худой и сутулый, будто грудь у него приросла к пояснице. Щенсный догадался, что это кто-то из начальства, потому что люди держались от него на почтительном расстоянии, Сумчак же, находившийся рядом, сделал собачью стойку и буквально ел его глазами. А тот наклонил голову — она была у него чуточку набекрень — и, казалось, весь ушел в свое строгание. Лишь время от времени его красивые, зоркие, с тенями усталости глаза вспыхивали, быстро оглядывали всех вокруг и снова гасли, сосредоточиваясь на палочке.