Между тем у конторы разразился скандал. Люди гурьбой напирали на Удалека, требуя денег. Удалек что-то кричал Ивану, а тот, подняв высоко над головой конторскую книгу, тыкал пальцем в чистый лист — ничего, мол, нет, не записано.
— На коробке было записано! — кричали из толпы.
— Он при нас записывал на коробке из-под сигарет! Из-под «Клубных»!
— Слышь, Удалек! — орал кто-то. — Если ты сию же секунду не заплатишь, я иду к Пандере.
— Ладно, ладно, договорились, — успокаивал их Удалек, косясь на стоявшего в стороне мужчину, и Щенсный догадался, что это и есть Пандера. — Ладно, сейчас получите…
Так продолжалось, наверное, несколько минут: там — целый базар, тут — одинокий Пандера с палочкой. К нему подошел Сумчак с каким-то рабочим. Они поговорили, вроде бы даже поспорили и пошли вместе.
Когда они проходили мимо, Щенсный услышал:
— О-ох, — толковал Пандера мягко, как ребенку. — Не говори так, парень. Они пусть, а ты нет!
Пандера кивнул на «безработную лужайку»:
— Заплати им по два злотых, они скажут: спасибочко, хороший мужик Пандера! Нет, ты мне свою работу покажи, сейчас покажи. Пошли на склад…
Он двинулся к лесоскладу нетвердой походкой, словно его ужасно мучили мозоли; за ним пошли те двое: Сумчак и рабочий.
— Видал? — спросил Щенсного Корбаль. — Построгать ему захотелось как раз во время получки. Уж он этих подрядчиков обстрогает, жулик!
Воскресное утро — в чем его отличие от других?.. Неделя сброшена с плеч, как убранный в шкаф костюм; побольше сна, чистая рубаха, еда повкуснее, одежда получше и какая-то во всей этой непрерывной колготне передышка. А если отнять все это — что остается? Воскресенье бездомных, небритое, бесприютное воскресенье со жгучей нуждой, с мучительным стыдом в голодных, бегающих глазах.
Люди выходят из своих домов ка улицу и чувствуют, что город, умытый весенним дождем, пахнет воскресеньем. Что зелень трав и деревьев сегодня какая-то праздничная, что даже воробьи чирикают иначе, по-воскресному… Медленным, воскресным шагом идут они навстречу звенящим колоколам по многолюдной улице, охваченные чувством какой-то общности. Что же их объединяет? Немного боженьки, который будто бы печется о них, и много сытого, неуемного самодовольства.
Щенсный с отцом так, конечно, не думали, направляясь в костел. Но что шли они именно в таком настроении — это точно.
С утра отец подсчитал, сколько осталось в мешочке: всего восемь злотых и двадцать грошей. Что же делать: жить здесь дальше, пока хватит денег, скажем еще дней десять, или сразу возвращаться в Жекуте?
По дороге в костел отец склонялся к тому, что надо возвращаться. Все это не для них. Может, такие, как Корбаль, привыкшие к городу, умеющие работать языком и локтями, в конце концов пролезут на фабрику. Но они… Вся эта «Америка», враждебная простому человеку, «Америка» с подрядчиками для одной только видимости, с хозяином где-то у святого духа — дело темное, путаное, морока какая-то.
А помолившись в стареньком костеле, к которому он уже успел привыкнуть, у старенького ксендза, он вышел оттуда просветленный, с уверенностью, что случится что-то хорошее. Может, сегодня, может, завтра — господь их не оставит.
У входа они увидели объявление. Щенсный прочитал сперва то, что было написано крупными буквами: «Евреи и христианская вера». А потом — что такую проповедь прочтет ксендз Войда в помещении христианского профсоюза на Масляной улице. И совсем внизу, что вход свободный, стало быть, ничего платить не надо.
Щенсный с отцом решили пойти послушать. Времени до начала оставалось более часа. Но на бульваре они загляделись на пароход, отходивший в Варшаву, потом посидели в парке на берегу Згловёнчки и в результате немножко опоздали.
Приоткрыв дверь, они увидели небольшой зал, полный народа, и молодого ксендза за столиком на возвышении. На скрип двери многие оглянулись. Зашикали. Ксендз прервал проповедь, в глазах за золотыми очками промелькнуло раздражение. Отец и сын заколебались: войти или бежать? Кто-то крикнул: «Поскорее давайте!» В довершение всего громко хлопнула дверь, и они, вконец смущенные, быстренько присели на ближайшую от входа скамью.
Они видели впереди себя головы и спины преимущественно пожилых людей, молодежи было немного, всего несколько парней напротив. Среди них Щенсный с изумлением заметил Марусика. И тот белобрысый, щекастый Сташек тоже был там. Парни сидели не на стульях, как все, а отдельно, у стены, и остальные то и дело посматривали на них не то с любопытством, не то с беспокойством, будто ожидая чего-то.