— Довольно. Теперь посмотрим, какая ты везучая.
Он закинул крючок на чистую воду у камышей. Брайна защебетала было, но Щенсный приложил палец к губам — тихо! Рыбу спугнешь. Брайна замолкла и, подавшись вперед, с ручками на коленках, смотрела со страдальческим выражением на поплавок, покачивающийся на воде, как утопленник.
Солнце жгло немилосердно. В ясном, безоблачном небе высоко-высоко висел ястреб, раскинув крылья. Его тень скользила временами по поверхности озера. Отблеск воды падал на камыши. Когда ветерок морщил зыбкую гладь, сверкающие волны одна за другой поднимались вверх по свежим стеблям, продолжая, казалось, дрожать в воздухе над ними, и эта игра света была как приятное воспоминание.
Вдруг поплавок дернулся, перевернулся, ушел под камыши и лениво, словно нехотя, стал, погружаться.
Щенсный подсек. Леска натянулась, задрожала и замерла. Он осторожно вывел поплавок за водоросли и, подтягивая кверху, видел уже: лещ! Разинул пасть, прижал плавники — совсем обалделый. Крупный лещ, с полкилограмма, не меньше.
Протянув палочку с проволокой под жабрами, Щенсный привязал леща у берега и, отвернувшись, искал в коробке хорошего червяка. Вдруг слышит крик и плач. Обернулся и видит — девчонка держит проволоку в руке и ревет. Она хотела посмотреть леща, но взялась не за проволоку, а за палочку под жабрами. Рыба соскользнула по проволоке в воду, взмахнула хвостом и ушла.
Щенсный наорал на нее так, что девочка задохнулась от плача. Но потом спохватился — ну что с нее возьмешь? — и дал червяка — поплевать. Брайна наклонилась, накапала слюны и слез.
И тут пошло клевать. Мелочь, правда, но густо. Все больше линьки и караси.
На «Целлюлозе» сирена прогудела к обеду. Щенсный глянул на свой улов на берегу — кило с лишним будет — и принялся сматывать удочку.
— На сегодня хватит. Теперь можно искупаться.
Он повесил рубашку на куст и увидел, что девочка, как и он, широко расставив ноги, стаскивает через голову рубашонку.
— Ты тоже в воду захотела? Ведь вы же боитесь воды.
— Я не боюсь.
Подняв к нему улыбчивую мордашку, она хлопала себя ручонками по попке.
— Я тоже! Я тоже пойду с тобой в воду!
— До чего же обидно, ей-богу, что ты такой веры! А хочешь быть католичкой?
— Хочешь!
Эх, будь здесь ксендз Войда — он бы девочку вмиг окрестил. А Щенсный, что он может? В лучшем случае от души помолиться за эту евреечку, это тоже что-нибудь да значит — ребенок становится уже не таким еврейским.
Но солнце слепило глаза, ветер щекотал голую спину, было приятно, легко и совсем не хотелось молиться. Щенсный посадил Бронку себе на спину, крикнул: «Держись за мои волосы», — и плюхнулся в воду.
— Мы морские кони, поняла? Большой конь фыркает. — Тут Щенсный фыркнул что есть мочи. — А маленький ржет тоненьким голоском «и-ги-ги»!
— И-ги-ги! — хохотала Бронка, шлепая его пятками в бока, а Щенсный плыл, как сильный морской зверь, наполовину вынырнув из воды. Плавал он отлично, Волгу переплывал не раз туда и обратно, что́ для него озерцо площадью в два гектара? Лужа, да и только.
Из Козлова прибежали дети и подростки и с завистью наблюдали, как он плывет. Но вот кто-то узнал Брайну. Посыпались брань, ругательства, и, что самое ужасное, Щенсный вдруг услышал:
— Ему уже надо, так за неимением лучшего хоть такую малявку облапит!
— Ему надо! — радостно кричала Бронка, размахивая в воздухе кулачками и обращаясь к мужчине на берегу, который, полулежа, опираясь на локоть, играл в камешки: — Такую малявку надо!
— Замолчи! — прошипел Щенсный.
Разъяренный, он поплыл было к берегу, чтобы съездить этого типа по физиономии, но… увидел шрам! Синий рубец пересекал лицо от уха через всю щеку, и Щенсный круто повернул на тот берег, удрал, преследуемый наглым хохотом:
— Ха-ха-ха, ты что ж драпанул? Иди сюда, герой, потолкуем…
Щенсный догадался, что это второй Сосновский. В Козлове было два Сосновских: один у заставы, лавочник и спекулянт, а второй — вор и бандюга. Такой же силач, но более ловкий и похитрее. Время от времени он исчезал на продолжительный срок. Корбаль говорил, что это двоюродный брат первого Сосновского. А Козловский решительно отрицал — ничего подобного, мол, нет между ними никакого родства. О втором Сосновском будто бы песни поют по тюрьмам, а узнать его можно по шраму на лице.
На берегу, поспешно одеваясь, Щенсный сердито сказал Бронке:
— А ты не тянись к каждому встречному. Люди — они подлые, поняла? У суки течка, когда ей кобель нужен, а люди кобелятся все время. Ненавижу людей!